Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Наконец Нина распахнула свои бархатные очи и спросила: «Сережа, а ты умрешь?» Я ответил: «Умру». «Хорошо, — сказала Нина, — только постарайся не скоро». Она отвернулась к стенке и заснула, и мы стали жить дальше.

Каждое утро я, если не был командирован налаживать воду какой-нибудь ветеринарной станции, шел двадцать минут до реки, садился на трамвайчик, то есть буксир, куда влезало полсотни человек, и плыл мимо вокзала с колоннадой на другой берег Волги. От маленького причала до набережной Степана Разина, где располагалась контора, было семь минут ходу. Прорабов нагружали бумажной работой — составлять процентовки и прочее, — зато платили очень хорошо, с разными премиями и надбавками за командировки, пусть и ближние, выходило рублей по шестьсот в месяц. Я спешил домой, чтобы отпустить Нюру в педучилище, она поступила на учителя музыки, и мы даже купили фортепиано. Нюра была ужасно счастлива оттого, что выбралась из домашнего плена и плавала учиться из Затверечья, возвращаясь на последнем позднем кораблике. Изредка Полина соглашалась посидеть с девочками, и тогда мы шли на танцплощадку или в кино. Нас бросило друг к другу так же случайно, как их с мужем-бельгийцем, но эта случайность уже была заполнена общим пережитым и одиночеством каждого, и из этого возникло чувство — и это понимали оба. Мы склеились, как две продуктовые карточки.

Прошел еще год, и, когда стало ясно, что чекисты от меня хотят лишь, чтобы я приходил отмечаться, мы стали присматривать квартиру около Володарского или Советской. Я-то был опустошен, и любой дом мне казался временным, а не незыблемым или хотя бы прочным, а вот Нюра очень хотела съехать из окраинной тьмы. Удочерив Нину и Мари, я дал им свою фамилию и отчество. Анна после замужества тоже стала Соловьевой. Дышалось спокойнее, и мы смирились со многим.

Настал апрель, и в конце его было необычайно тепло, настолько, что приходилось открывать окно в спальню. Близилось лето, а значит, купание и другие радости. Отпуск мне полагался ближе к осени, но все равно на душе было легко. Перед Днем интернационала зарплату выдали на день раньше, чем обычно, в четверг. Вечером я сунул деньги во внутренний карман пиджака, вышел из конторы и направился к причалу. Отойдя шагов на двадцать от крыльца, я увидел, как от тротуара отъехала стоявшая там машина, джипик буро-зеленого цвета, и поползла за мной. Когда я достиг переулка, уходящего направо к военкомату, джипик резко набрал скорость и перерезал мне дорогу. Из него выскочили двое в штатском и направились в мою сторону. Я забормотал что-то ненужное, нелепое про отметки, полез за паспортом. Меня настойчиво приглашали проследовать, а увидев, что садиться я не хочу, схватили и потащили. Я вцепился в ручку двери джипика так, что она выгнулась.

Толкотня продолжалась с минуту: я сопротивлялся и кричал, а оперативники тем временем старались запихнуть меня внутрь. Я держался до тех пор, пока не увидел, что из конторы вышел Кудрявцев, такой же прораб. Он подошел ближе и понял, что берут не случайного прохожего, а меня. Сбивая дыхание, я крикнул: «Э! Скажи там!» Кудрявцев прошествовал мимо, отвернувшись, но по ссутуленным плечам и повороту головы я понял, что он услышал и принял сигнал, и сообщит о моем аресте в Мелиоводстрой, и предупредит Анну. Я ослабил хват на ручке, и выбежавший на помощь водитель помог утрамбовать меня на заднее сиденье. Слева уселся один работник, справа — другой. Отдышавшись, я сказал невпопад: «Я думал, что это грабители — зарплату отобрать хотят». Старший группы скривился.

Джипик недолго ехал по Советской и спустя несколько минут вкатился в ворота управления МВД. Я все понял и приготовился к первой личной встрече с сероликими. Дверца открылась, меня взяли под руки и повели в подъезд, затем вниз по ажурного литья лестнице, налево под белокаменные своды и дальше, дальше в сырость подвала. На самом нижнем уровне за столом сидел дежурный. Он указал на деревянную дверь, и меня втиснули в бетонный мешок, где я, конечно, смог шевелить локтями и коленями, но в плечах уже было узко. За дверцей погудели голоса, потом клацнул затвор, и меня — уже без шнурков, ремня и содержимого карманов — выволокли в коридор. В первой комнате промокнули подушечки пальцев и взяли их отпечатки, во второй фотограф ставил меня к стене и дважды ослеплял магнием. Все их сотрудники молчали как рыбы. Так же молча и пихая в спину, они привели меня к обитой железом двери с волчком и отверстием для еды. Скрип, прощальный тычок под ребра, и я уже осматривал камеру. Крошечное оконце под потолком размером с кирпич было забрано решеткой. Лампочка мерцала в корпусе из сетки, у осклизлой стены стоял топчан. Я уселся на него и стал ждать.

Больше всего я боялся, что привлекут Анну. Вряд ли она им нужна, но все равно страшно — вдруг нас обоих подозревают как шпионов? А вот если собираются вменить не шпионаж, а что-то еще — то дело легкое. То есть как легкое. Если они добыли списки народной армии со всеми псевдонимами, тогда придется доказывать, что я не принимал участие в боях. Я уже проверял Уголовный кодекс и знал, что для не бравших оружие в руки подходит пункт 12 той же самой статьи 58 — пособничество. В том смысле, что обвиняемый знал о готовящихся антисоветских операциях, но не предупредил; от шести месяцев. Это «от» очень настораживало, но все-таки война давно кончилась, к тому же я отказался сотрудничать с эсэсовцами и меня едва не расстреляли. Грачев и другие штабные офицеры, да и кто угодно из строя подтвердят. А если кто-то оговорил меня или чекисты сами сочинили, что я шпион, значит, им это очень нужно и никакой суд не оправдает — вот тогда всё, конец, расстрел или лагерь до гробовой доски.

За оконцем стемнело, когда за мной пришли. Мы с конвойным поднимались вверх, будто из шурфа, до ажурной лестницы и дальше по ней и по коридорам пустынного гулкого здания на второй этаж. Следователь сидел неподвижно как сфинкс. Он был белокож и огромен, вероятно, они специально выбрали его, чтобы подавлять неопытного заключенного, к тому же не самого великого роста. Взглядом он указал мне на стул и продолжал молчать, пока я не сказал: «Здравствуйте». Мой голос оказался отвратительно сиплым. Следователь быстро, дружелюбно кивнул, представился и начал: «А знаете что, Сергей Дмитриевич, вы ведь человек деловой, быстрый, память у вас цепкая, хваткая, в конторе вас характеризуют как одного из лучших руководителей — вот и давайте договоримся: чтобы у нас все шло быстро, будем все вспоминать четко, и тогда наше общее дело закончим быстро, а то сами знаете, в какое время живем». Я понимал, что это нарочито расплывчатые слова — насколько «быстро», что значит «закончим», что будет «потом», — но произносил он их с каким-то внутренним убеждением, что мы, мол, здесь обсуждаем нечто очень важное и стремимся разговаривать объективно, фактически — и поэтому я решил ничего не скрывать. Да и вдруг, правда, произошла ошибка или все происходящее — проверка, провокация. «Сергей Дмитриевич, — продолжил он. — Не скрою, последние полтора года вы были под оперативным наблюдением товарищей из контрразведки. Вы понимаете отчего: вы жили в зоне оккупации, а ведь многих там вербовали американцы. И вдруг вы возвращаетесь — почему? Перед коллегами встал такой вопрос, но за последние полтора года они убедились, что вы не работаете ни на американскую, ни на какую-то еще разведку. Однако остался другой вопрос, уже для нас: почему вы решились вернуться только в сорок девятом?»