Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Полина оказалась милой и юной учительницей младших классов. Увидев ужас в наших глазах и быстро соотнеся его со множеством половиков и ковриков, пыльными занавесками, а также запахом — пахло сгнившими яблоками, — она пообещала привести жилье в божеский вид к следующей неделе. Но и назначила цену Полина в полтора раза выше всего, что я видел в объявлениях; наверное, наш заграничный вид на то ее воодушевил. Другие дома оказались хуже, а в третьи и вовсе заходить не захотелось. Здесь же крыльцо было отдельное, пол крепкий и без щелей, печь не потрескавшаяся, две теплые комнаты и кухня, причем наши с Анной покои не соприкасались стенами с хозяйкиной половиной. Как и у соседей, к дому примыкал участок — не сад, конечно, а палисадник, четыре яблони, смородина, малина. Это была довольно глухая, нешумная улица с немногими соседями, что на первое время нам подходило. Через несколько дней я отнес на Новозаводскую задаток.

Лежа на перине, мы слушали сверчка и лай соседских собак, который те поднимали, когда находилась душа, способная доползти до конца нашей улицы. Нина и Мари спали вместе на другой, такой же пружинной кровати. «Боже, зачем мы вернулись. Темень, грязь, и еще тот человек на пристани». — «Какой?» — «На которого ты смотрел. Я его тоже заметила, я тоже все поняла». — «Подожди, ну что ты волнуешься. Меня никто не задержал, и даже ни на что не намекали. Сейчас мы поживем здесь, потом я съезжу и найду своих, и мы переедем. У нас в Ярцеве все совсем другое. Или не переедем, а снимем что-то получше». — «Сережа, мы ошиблись». Я вскочил, подошел к неширокому окошку и прижался лицом к стеклу — от дыхания стекло мгновенно запотело. «Надо было бежать во Францию», — продолжила Анна. Я рисовал на запотевшем стекле виселицу с человечком. Конечно, она была права, но это была лишь часть правды; вся правда заключалась в том, что у нас все-таки были надежды на то, что жизнь если не изменилась, то направилась в какую-то новую сторону. Мы не столько ошиблись, сколько оказались шахматистами в ситуации пата: куда ни пойди, везде окажешься под боем. «Подожди, — повторил я. — Я найду своих, и совершенно точно дальше что-то произойдет, отчего все изменится». От громкого разговора проснулись дети, и Нюра ушла их укладывать.

В тресте меня назначили на близкую работу — командовать бригадой, которая бурила скважины в окрестностях города. Я принес в контору справку, что мы подали в загс заявления на свадьбу и удочерение девочек мной. Никто не интересовался моими военными делами, все знали, что я сбежал из лагеря для пленных и жил в Бельгии, чинил часы, — и этим все ограничивалось. Оккупация закончилась семь лет назад, но до сих пор искали врагов, ужесточили приговоры и забирали не только за работу на немцев, а еще и за мелкие кражи или даже недостачи. За три дома от нас взяли соседку, вахтера химкомбината, — та унесла со склада две бобины вискозных ниток и получила семь лет. Я догадался, что если меня возьмут, то вряд ли смилостивятся и дадут условный срок.

В первые же дни в конторе Алеев рассказал, что происходило в городе после моего отъезда с батальоном. К сентябрю всем стало ясно, что дело плохо: линию укреплений, тянущуюся от Селижарова, строили спустя рукава. Рабочие, выгнанные в поле копать рвы и возводить огневые точки, сотнями самовольно, почти не скрываясь, убегали с работы, а когда пошли дожди, сотнями же простужались и не годились к труду ни на заводе, ни где-то еще. Партком грозил, призывал, но все было тщетно. С неба падали зажигательные бомбы. Самые умные уехали в течение месяца, а в первых числах октября объявили, что немец близок, но заводы и другие предприятия не закрыли, при этом за уход с рабочего места в военное время расстреливали. Более-менее честные начальники подписывали отпуска «по причине оккупации» и выделяли как могли транспорт, а сволочи убегали молча и приготовив новое место работы в Москве или дальше на востоке. Двенадцатого октября в городе поднялся крик, что фашист ползет по Старицкому шоссе, и началась паника. Люди из заволжских районов, схватив чемоданы и узлы, побежали к мосту, где тут же образовался затор. Матерей с западного берега, чьи дети ждали их в яслях, садах и школах на восточном, не пропускали части НКВД. Бомб падало все больше. На следующий день самих энкавэдэшников осталось немного — почти все они вместе с милиционерами выбежали вон по Московскому шоссе. Туда же вместе с десятками тысяч измазанных в грязи, волочащих нищенский свой багаж, бежал Алеев с семьей. Им удалось сесть на баржу до Углича. В соседнее судно угодила бомба, и Алеев с коммунистами и беспартийными молился, стоя на коленях на корме, замерзший и мокрый от многочасового дождя, чтобы только не попали в них. Не попали, а потом в трюме нашлось место для детей. Так они доплыли до Казани и вернулись на той же барже весной, хотя Калинин освободили быстро, уже к Новому году. Многих из тех, кто не успел или не захотел бежать и работал при оккупационной власти — врачей, актеров, инженеров, — судили за пособничество Гитлеру. Прочих переписали и большей части отказали в прописке и таким образом отняли у них продовольственные карточки, а также затруднили найм, учебу в институтах. Оставленные на другом берегу Волги дети сгинули. Рассказывая это, Алеев плакал, потому что среди пропавших был его племянник.

Спустя месяц я получил паспорт и не выдержал. В первую же пятницу закончил дела раньше, отпросился, поцеловал Анну, боявшуюся этого дня, и сел на дневной поезд до Москвы. Через четыре часа, пробежав сквозь согбенную, черношапочную, мешочную, метельную толпу на вокзале, нырнув в подземелье, задрав голову до того, что в глазах кружились мозаичные рабочие и девушки со знаменем на потолке станции, я несся наконец по перрону метро с трех вокзалов на «Охотный Ряд», потом до «Площади Свердлова», опять вниз, опять вверх и наконец на Белорусском вокзале пробился к срочной кассе и взял билет на отходивший с минуты на минуту смоленский скорый. Теперь, с паспортом, я был как будто человек непораженный, как будто ничего и не было. Заснуть я не смог — сидел и безотрывно смотрел в окно путиловского вагона, как будто мог пропустить что-то важное, как будто я Телемах, которому пришлось стать Одиссеем. Освещаемое светом редких фонарей, мимо летело разваленное, выщербленное, покосившееся отечество. Сон настиг меня лишь в Вязьме.

Я увидел, что на столе лежит горстка монет пятнадцати-, десяти- и как будто двадцатикопеечного достоинства. Стол дощатый, и некоторые из них падают в провалы между досок, падают в мусор, в хлам. Я монеты сгребаю со стола и куда-то кладу. Слева подходит некрупный молодой человек с темными глазами, чуть кривоногий. И вроде бы он обыкновенный, встреть такого на Пролетарке, я бы даже не обратил внимание, но я всматриваюсь и вижу, что есть в нем что-то страшное, безумное, прилипающее. Он неотвязчивый как бандит. Подступает, смотрит на меня и вдруг достает маленький ножичек, похоже, сделанный из полотна пилы, и идет на меня, ближе, ближе. Я чувствую, вокруг есть люди, и, собравшись с силами, кричу на него: «Брось!» Он приближается и направляет ножичек прямо в живот. «Брось!» — и я как бы оттягиваюсь назад. Человек исчезает, а меня обволакивает туман, и я падаю назад спиной с травянистого берега в неглубокую реку.