Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Я вернулся к воротам и застал Бомштейна с Фильневым, ломающих дверь в штаб вохры. Офицеры вылезли через окно с другой стороны и ретировались через главную вахту. Забирать документы и закрывать сейфы им было некогда, поэтому бумаги стали нашей первой добычей. Изо всех бараков к воротам потекли серые струйки — оповещая друг друга, что их сейчас найдут в списке осведомителей, убегали суки. Людей на улице всё прибывало, они поднимали с земли камни и швыряли вслед сбежавшим. За одним из стукачей гнались двое, видимо, его заклятые враги, и спасаясь, он пролез между рядами колючей проволоки в запретку. Стрелок сразу закричал, но беглец то ли не услышал предупреждения, то ли думал проскочить, но вновь застучал автомат, и, споткнувшись, человек упал, нелепо вывернув руку, как больная птица — крыло, и больше не поднялся. К вышке подбежал офицер и замахал руками, изображая крест. Толпа ринулась к нему, и тот выбежал за пределы зоны. За ним с вышек устремились стрелки. Годами жившие, как звери в загоне, мы остались предоставленными сами себе.

Раздался еще один свирепый, нечеловеческий вопль восторга. Фильнев с помощью кого-то из литовцев взломал единственный закрытый сейф и вывалил на стол перечни стукачей. Оказалось, ссучился едва ли не каждый пятый. Их тут же вылавливали — за угольной кучей, в санчасти под кроватями, на кухонном складе — и вели под руки к клубу. Один из них ползал на коленях и плакал, его били сапогами. Я нашел Павлишина и закричал, что если мы сейчас не остановим расправу без суда, то всех, кто в списках, просто перебьют, а потом вохра законно перестреляет всех нас как бешеных. Тот кивнул и, раздвинув толпу, твердо заслонил собой избитых. «Братья, — крикнул он, подняв руку и дождавшись молчания, — братья, самые виноватые уже сбежали, а эти достаточно наказаны. Дадим им убраться, иначе кум пригонит сюда войска и постреляет нас, как кур. У тех сук, кто решит остаться, мы возьмем прилюдную клятву, что более не пойдут против товарищей». Часть толпы загудела, но большинство все-таки одобрило, и почти все стучавшие поволоклись к вахте.

«Давайте выбирать комитет, — продолжил Павлишин, — и, раз власть у нас, — выдвигать требования. Присылайте своих делегатов сегодня же в клуб». Люди зашумели, раздался гудок из компрессорной в стройзоне, и кто-то крикнул: «Глядите!» Все обернулись и увидели на стреле высотного крана развевающееся черное полотнище и фигурку, ползущую обратно к кабине. «Ура!» — вырвалось из толпы и пророкотало, казалось, до самой горы Шмидта. Всех, кто работал на стройке, в том числе нескольких наших партийцев, блокировали в зоне, и они ждали утра, выставив в окнах недостроенных домов наблюдателей. Видимо, они поняли, что бунт разгорается, и решили сообщить об этом другим отделениям, вывесив флаг. Это сработало: мы залезли на крышу барака и разглядели черные флаги на тех участках, где находились бригады из Четвертого. Сердце наполнило какое-то яростное ликование — там тоже восстали, и Каратовский наверняка сейчас так же договаривался о совместных действиях с украинцами.

В клуб набилось много желающих, поэтому Бомштейну пришлось, перекрикивая гул, проорать, чтобы от каждой национальности, религиозного и любого другого объединения делегировали не более двух человек. Комитет перенесли на завтра и разошлись по баракам. Мы с партийцами сели за стол и записали два варианта требований, которые собрались выдвигать при разном развитии событий — если Семенов испугается, притормозит и начнет переговоры и если он вступит в обсуждение лишь для виду, а на деле покажет решимость подавлять бунт силой. В первый список занесли суд над вохровцем, амнистию всех, на чьих руках нет крови, и пересмотр сроков остальным, уничтожение особого лагеря, снятие решеток с бараков и режима, отмену личных номеров, свободу переписки с родными и передвижения внутри Норильска для тех, кому все-таки суждено отбывать остаток срока. Во втором оставили суд, амнистию инвалидам и матерям из Шестого, номера, решетки на окнах, переписку и комиссию по пересмотру дел из Москвы.

Утром первыми проснулись репродукторы. Из них заговорил голос Семенова, подражающий диктору, передающему тревожные вести: бросайте волынку, беритесь за работу, не устраивайте антисоветского мятежа. Не совещаясь меж собой, активисты во всех бараках бросились к радиопередатчикам и выдрали из них провода. Настала тишина. День стоял золотой — без оголтелого топота у умывальника, ругани в столовой, нервной спешки, чтобы не дай боже не опоздать на развод. Откуда-то взялись силы, будто мы спали несколько дней, хотя на самом деле легли за полночь. Только запах остался тот же — жухлых опилок из матрасов, нестираных вещей и махорки. Скоро Семенов явился сам, вместе с майором Желваковым и охраной. Украинцы догадались не отпирать ворота и вахту и позвать главарей. Явились всё те же — Павлишин, Морушко, Бомштейн, Фильнев, Дикарев, Нойбайер и Петрайтис — и впоследствии так и остались забастовочным комитетом. Я прихватил с собой оба варианта записанных требований. На вахте мы вежливо поздоровались. Семенов приготовился было загудеть про нарушения и кару, но несколько опешил и прохрипел: «Здравствуйте, граждане осужденные». Услышав не начальственную, а чуть другую интонацию, я понял, что дело пошло, и нащупал в левом внутреннем кармане куртки запись радикальных требований. «Против чего бастуете?» Мы изложили все о вчерашней смерти и ранениях, из которых одно оказалось тяжелым, пуля попала неизвестному мне белорусу в легкое, и наконец заявили, что имеем требования. Семенов попробовал взглянуть на ободранных парламентеров по-хозяйски, задавить своими блестящими звездочками, выглаженной униформой из шерстяной ткани, ароматом одеколона и сносного табака, но vis-a-vis вели себя спокойно. Стоя чуть сзади других, мы с Нойбайером видели их выпрямившиеся спины. Чтобы не упускать паузу, я выступил вперед и протянул свернутые в трубку исписанные листы бумаги. Семенов принял их и, не говоря ни слова, развернулся. Они с майором вышли с вахты. Мы вернулись, собрали делегатов от всех национальностей в клубе и утвердили Николишина и Фильнева руководителями охраны. Бомштейн принял хозяйственные дела и сразу ревизовал запасы продовольствия, угля, керосина и лекарств.

Спустя полдня показалась колонна наших, идущая со стройки. Конвоиры вели их быстрым шагом, и только потом мы поняли почему. Синепогонники боялись, что смена не зайдет в отделение, а пойдет дальше по городу разносить весть о восстании. Лишь когда украинцы распахнули ворота и впустили их, я увидел, как Фильнев яростно втолковывает Дикареву, что надо было делать, и тот расстроенно машет рукой. Теперь же сбежавшая за периметр, но никуда не девшаяся вохра держала выходы из Пятого на мушке. Впрочем, прибывшая колонна принесла и добрую весть: их старались провести подальше от Шестого, но оттуда были слышны крики — женщины тоже бастовали. Утром в стройзону не пришла ни одна бригада, что значило, что намерения Четвертого также тверды, и всего восстало не менее девяти тысяч душ.