Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Отделение ликовало, поэтому я решил, что попробую заново поставить вопрос на обсуждение в комитете послезавтра, в понедельник, после обмена новостями с другими отделениями. Флаги на кранах участка, где долбили мерзлоту бригады Четвертого, исчезли — значит, они тоже выйдут на работу. Что ж, встретимся с партийцами и, если выйдет, поговорим. Назавтра же был вольный день. Каратовский сам нашел меня. По его словам, Четвертое избежало встречи с пожарными машинами, но их провоцировали по-другому. Не изловленные вовремя суки затеяли ссору между чеченцами и кубанскими казаками, а потом стравили украинцев и поляков. Грицяку, знакомому мне по барже «Сталин» и возглавлявшему комитет, с трудом удалось остановить резню. Я пересказал Каратовскому, как Грицяка чуть не прирезали свои за излишнее миролюбие, но тот заулыбался: «Нет, что вы, он прекрасный оратор и настоящий боец. Он очень нужен отделению именно потому, что его уважают украинцы, а у нас их много. И еще он выступает за мирное противостояние — иначе мы бы утонули в крови сук, у нас, оказывается, стучал каждый пятый».

Перед Кузнецовым на стол они вывалили сотни объяснительных стукачей, и только тогда тот понял, что в комитет входят юристы, и перестал напирать. Ему и Сироткину вручили требования. Полковник изучал их недолго и зацепился только за одно: «Вот тут вы утверждаете: „Лучшим выражением политики мира является полная реабилитация жертв войны". Кого имеете в виду-то? Жертвы войны — это советские люди, лучшие люди, которые, охраняя Родину, лишись жизни или стали инвалидами. Какие у вас тут могут быть жертвы? Сотрудничали с Гитлером — получите». Бригадир Гальчинский не выдержал: «Э, да тут таких сотрудников от силы один на десятерых. На остальных чека себе звездочки варганила, выдумывала разные небылицы и выполняла план по отправке дешевой рабочей силы на стройки товарища Сталина. Посмотрите наши дела — почти все попали в плен из-за ошибок командиров, неразберихи и бардака. Сбежать и не попасться полицаям мало кому удавалось, а потом, чтобы не подыхать, не гнить заживо, пришлось работать за миску баланды, но мы не предавали свой народ. Я из каменоломни гранит вывозил, в чем мое предательство?» Кузнецов холодно отвечал: «Компетентные органы не могут ошибаться». Делегаты махнули рукой и дальше обсуждали с комиссией только требования.

По небу катилось ночное солнце. Каратовский рассказывал и рассказывал, мы восстанавливали ход провокаций и штурмов, детали и подробности. Было ясно, что течение бунта в Четвертом напоминало события у нас. Разве что они не догадались запустить змея. А вот Первое находилось за перегибом склона Медвежьей горы и видеть флаги в городе не могло даже с рудника, но все равно каким-то образом узнало про бунт и выгнало администрацию. Их комитет потребовал расследовать убийство двух старообрядцев, со слуха о котором началось брожение в лагере перед бунтом. Каратовский считал, что новость о забастовке городских отделений им сообщил тот самый бывший иранский летчик, развозивший по Горлагу продовольствие. В Первом быстро написали манифест «Почему мы бастуем», обговорили его и вручили Кузнецову вместе с обращением в Верховный совет и к министру внутренних дел. С тех пор новостей с Медвежки не приходило, но горные активисты были настроены подчеркнуто мирно, поэтому партийцы не сомневались, что там прекратили протестовать и вышли работать на рудник.

Дольше других, по сведениям Каратовского, отказывалось прекращать протест Третье, каторжное отделение. Из-за строгости их режима сведений оттуда поступало мало. На цемзаводе, который они строили, то возникали, то пропадали черные флаги. По слухам, бунт возглавлял офицер по фамилии Шамаев. Он угодил в плен, четырежды бежал из лагерей, потом был вынужден сотрудничать с абвером, окончил радиошколу, зачислился в группу диверсантов, и при первой же возможности рванул к советским, но те, увы, не оценили его порыва. Шамаев поделил каторжан на взводы, и они сооружали укрепления, копали рвы — в общем, готовились к штурму. Комиссия к ним наведалась, но, вышли они после визита Кузнецова работать или нет, выяснить так и не удалось.

В Шестом женщины сразу после начала забастовки получили от кого-то из наших записку с просьбой поддержать протест до приезда комиссии. После утреннего развода бригады построились перед вахтой, чтобы идти на работу. Бригадир Зеленская залезла на бочку и громко свистнула: «Расходись по баракам! Ворота зоны закрыть! На работу не пойдем!» Комитета у женщин еще не существовало, и объяснить, что к чему, кроме самой Зеленской было некому. «Наши братья протестуют против убийств товарищей. Поддержим их отказом от работы, пока правительство не пришлет комиссию, чтобы разобраться, что у нас тут творится! Не бойтесь, за все ответят лидеры, вам ничего не грозит!» Первые ряды стали пятиться от выхода из жилой зоны, потеснили задние ряды, и выстроившиеся бригады рассыпались. Стрелки передернули затворы, и черт знает, чем бы все кончилось, если бы не появилась Аста.

Никто не понял, откуда она вытащила клетчатое платье с белым, хотя и неглаженым воротничком. На голове ее была наверчена красная повязка, из-под которой торчали закрученные на бумажки волосы. Губы Асты сияли неуместным красным. Она шла гордо, прямо и быстро. Отец и мать с политическими статьями, ленинградский детдом, блокадная зима в обнимку со смертью, арест за распространение подпольного журнала подруги-литовки, десять лет, добавленные к ее двадцати двум: «Тофри, на выход!» Говорили, что Аста и раньше обращалась с вохрой без страха и всегда всем помогала своей беззаботностью и верткостью, но теперь она и вовсе разошлась. Всунула в кирзовые полуботинки длинные ноги, накинула широкий без пуговиц бушлат, из-под которого выглядывали брюки. Скрестила на груди руки, подошла прямо к автоматчикам и резко обернулась к своим. «Женщины, мы выиграем, мы правы! Покуда они не пересмотрят наших глупых дел — за зону ни ногой! Марш по баракам!» Зеленская со своей бочки захлопала в ладоши. Тофри хоть и эстонка, но декламировала без акцента. «Лучше подохнуть в карцере, чем в котловане! Мы созданы для любви, и коммунизма на нас строить не надо!» Вохра застыла то ли в бешенстве, то ли в эротическом восторге. «Ура!» — вскричали бригады. Одна за другой девушки срывали друг у друга с головы платки и бросали в грязь — в грязных платках же не пойдешь работать.

Самые ушлые арестантки тотчас накупили хлеба в киоске. В ожидании кары, от нервов, в мандраже литовки вышивали кисеты цветами своего флага, плели строгие узоры из тускло-красного бисера на четках с крестом. Все бросились украшать бараки, как в последний день, — хотя в Шестом повсюду и так висели вышитые шторы, лежали скатерти, сплетенные под кружево, а к стенам были пришпилены фотокарточки родных. Женщины взялись за готовку, боясь не успеть до карцера, достали невесть откуда какао и сахар и взбили с манной кашей. Получившийся крем ели ложками. А потом кто-то предложил, наоборот, голодать — чтобы побыстрее прислали комиссию. Присоединилась даже латышка Дауге, которая должна была скоро освободиться и уехать на поселение к взрослой дочери, которая давно ждала ее. Многие, как и она, хотели полной реабилитации, чтобы сразу вернуться домой. Голодать бросили, впрочем, еще до приезда комиссии, потому что, и без того истощенные полярной зимой, валились с ног прямо в тундре. Прибывший к ним в последнюю очередь Кузнецов на кураже обещал похлопотать о реабилитации, и женщины поверили. Тем более полковник размахивал перед ними договоренностью с нами. Аста залезла на крышу с самодельными флажками и отсалютовала Четвертому и нашей стройзоне, что переговоры прошли удачно. Номера и решетки женщины сорвали тут же.