Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Так что же нас ждет в будущем, если Правительство не учтет всего этого и примет несправедливое решение по отношению к нам?

— Снова тот же каторжный труд, инвалидность и, наконец, холодная могила под Шмидтихой. Если так, то уж лучше, граждане члены Правительственной комиссии, смерть, но смерть без мучений и унижения.

Свобода или смерть!

Только говоря так, все как один, мы сумеем отстоять наше право на свободу и жизнь. И чем настойчивее и смелее каждый из нас будет требовать себе и своему товарищу свободу, тем больше надежды на непременный успех. А нам, видимо, если дело примет такой оборот, придется отражать еще не одну атаку. Мы должны быть едины. Один за всех, все за одного, сплоченные вокруг одной цели — свобода. Для достижения полного единства мы, прежде всего, должны быть дисциплинированы, требовательны к себе и к своему товарищу. Все указания и требования назначенных старших секций бараков и участков, указания и требования комитета — каждый обязан выполнять беспрекословно. Если не будет у нас дисциплины, не будет и порядка. А при таком положении наше дело мы сами заведомо обрекаем на явный провал. Но мы не должны допустить, и не допустим этого. Будем дисциплинированы, будем уважать назначенных комитетом старших товарищей, выполняя их указания и требования, — и мы отстоим наше законное право на свободу.

Кузнецов, впрочем, думал недолго. Спустя пять дней вечером прибежал караульный из украинцев — к воротам явилась комиссия в полном составе, и еще с каким-то прокурорским. Чуть поодаль выстроились «студебеккеры» с синепогонниками. Одна часть солдат прибыла в боевой готовности, со скатками на спинах, будто они ожидали долгую осаду, а другая выгружала из фургонов пулеметы. Это было похоже на психическую атаку. Украинцы обошли периметр и увидели, что в нескольких местах вохра умудрилась незаметно разрезать проволоку, и теперь попасть в отделение солдаты могли сквозь сразу несколько дыр, а не только через две вахты.

Пока мы скликивали людей на площадь, Кузнецов приступил. Взяв громкоговоритель, он потребовал убрать черный флаг, построить заключенных и вывести из зоны. «Волынка переросла в контрреволюционный мятеж, — гремел он. — Даем вам пятнадцать минут на сборы». Кузнецова сменил прокурорский, представился советником юстиции Вавиловым и начал взывать грозно-отеческим тоном: «Заключенные, одумайтесь, вас толкнули против советской власти! В случае неподчинения конвой применит оружие!» Солдаты клацнули затворами, пулеметчики приняли удобные позы.

Несколько минут в лагере было тихо, и мы поверили, что манифестом ли, личной верой и действиями — или всем сразу — сплотили людей. Но затем из бараков начали выходить тени. Их становилось все больше и больше. Вскоре вокруг нас происходило нечто, напоминающее плакат с лекции по метеорологии, показывавший, как возникают облака, или танец зикр, который я видел в апухтинской книжке: суфии вращаются, будто попав в сильнейший водоворот или став бешено вертящейся шестеренкой. Группы в серых бушлатах шатались между бараками, примыкая к разным толпам, перекрикивающим друг друга, паковали мешки, спорили, некоторые даже дрались, и все это происходило какими-то завихрениями, столкновением полчищ, в роении которых отдельные люди затерялись, обнулились, подчинились инстинктивному общему движению и, как притянутые магнитом, не могли вырваться из водоворота. Остановить это движение было не проще, чем остановить дождь, но я решил все же сделать хоть что-нибудь и заорал: «Свобода или смерть! Свобода или смерть!» Два голоса подхватили лозунг, но быстро умолкли, и кружение усилилось. Я ходил между ними как сумасшедший и хрипел, хрипел сорванным голосом, тряс воздетыми кулаками, пока какой-то отступник не повернулся ко мне и не ударил в скулу. Падая, я увидел вдалеке Павлишина. Ко мне подскочили его патрульные и вытащили на берег человеческого потока. Павлишин схватил меня за плечо и прокричал: «Баста! Кто хочет, пусть уходят. Не удержать! Все равно останется не меньше половины. Наши все здесь».

Вскоре остальные комитетовцы нашли друг друга. Явились Фильнев и его поредевшая группа. Прибалты во главе с Петрайтисом остались все. Бомштейновские же хозяйственники уплыли за вахту с потоком, вытекавшим в ворота с сиротливо висящими на спинах сидорами. Рассчитывая, что зону покинет большинство, Кузнецов продолжал греметь: «Обращаюсь к вам, русские. Не слушайте этих бандеровцев, это самые ненавистные враги нашей родины. Посмотрите на Россию, скажите, когда она была так велика? Уходите с территории бунта. Не может русский быть врагом своей Родины». Вокруг все сплюнули. Проходившие через вахту обернулись и с тоской посмотрели на друзей, оставшихся стоять перед клубом. Однако поворачивать назад под дулами пулеметов никто не рискнул. Павлишин ошибся: отделение опустело более чем наполовину.

Сидя на нарах, комитет заново чертил схему обороны. Ныла скула. Надежд защититься, конечно, не было — требовалось выиграть время, а лучше вообще не допустить нападения. Все мы знали, что, если захотят, нас схватят или перестреляют во время штурма. Надежда возникала лишь в том случае, если оставшиеся разбились бы на группы по несколько сотен человек и встали, почти что закрыв собой дыры в проволоке и на вахтах, — без подручного оружия и камней, но показывая готовность сопротивляться. Налетел шквальный ветер, и из-за горы Шмидта понеслись облака, похожие на рваные тряпки. На нагретые крыши хлынул ливень. Казалось, что в лучшем случае комиссия продолжит торговаться, а в худшем штурм перенесут на утро, и тогда мы успеем напечатать новые листовки и транспаранты, и Дикарев запустит своих змеев. После этого мы бы сами вышли из ворот, не дожидаясь атаки.

Но ни тот ни другой вариант не сбылись. Дождь с ветром кончились так же внезапно, как начались, и лагерь окутал туман. После получаса тишины, когда с территории исчезли все, кто хотел, из тумана показались солдаты с белыми повязками. Переглянувшись, мы взяли прутья и вышли.

На улице, ведущей к клубу, было пусто. Украинцы побежали оповещать всех, кто ложился спать в бараках. Когда появились, прижимаясь к стенам, синепогонники, каждый оставшийся уже решил, что делать: кто-то стоял в умывальной с поднятыми руками, кто-то спрятался под нары, ожидая пальбы, а остальные, похватав за пазуху камней, прибились к комитету и караульным. Фильнев подозвал нас взмахом руки и прошептал: «Пять групп, по одной с каждой стороны и от вахты две. Прорываемся в стройзону и поднимаем флаг, а то крышка — перебьют, и никто не узнает». Выбирать не приходилось. С нами осталось около трехсот человек. Вторая вахта располагалась у карантина, и бараки к ней подступали почти вплотную. Наша крошечная армия разделилась на три части, договорившись по сигнальному крику кинуться всей массой к воротам, ломами и топорами уничтожить их, пересечь запретку и ворваться через еще одни ворота в стройзону. Там вряд ли выставили усиленную охрану, но туда надо было еще пробиться — у второй вахты нас наверняка ждали пулеметчики. Единственным нашим упованием была внезапность атаки и нерешительность вохры — все-таки вряд ли они хотели перестрелять треть всей рабочей силы отделения.