Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Переговоры продолжались пять часов. Сначала я стоял в ряду с Фильневым, которого решили назначить председателем, и другими комитетовцами и наблюдал за происходящим. Комиссия молча и не снимая фуражек заняла стулья по дальнюю сторону стола. Однако почти сразу полковник, представившись Кузнецовым, начальником тюремного отдела Министерства внутренних дел, попросил остаться не менее десяти делегатов. «Красиво мордатый балакает», — произнес кто-то слева. Комитетовцы повернулись лицом к подступившим товарищам. Мы с Фильневым встретились глазами. Он показал мне на вахту, и это был понятный знак: мы заранее договорились, что среди переговорщиков не должно быть партийных вожаков. Толпа нехотя отошла к вахте и села на землю. Делегаты остались и, в свою очередь, потребовали, чтобы Семенов не участвовал в переговорах, так как ему веры больше не было. Кузнецов не хотел конфликтовать, по крайней мере сразу, и Семенов отправился к взводу охраны за спиной комиссии, стоявшему в полсотне метров с винтовками наизготовку.

Как рассказывал Бомштейн, речь свою Кузнецов начал с того, что Берия обо всем в курсе и потому отправил его разобраться в случившемся. Горбоносый генерал-лейтенант назвался начальником конвойных войск Сироткиным, а штатские — партийными секретарями из Москвы. «Я человек практический и сразу же удовлетворю ваши претензии, решение которых находится в моей власти. А то, что не смогу решить самостоятельно, передам в Москву, но при условии, что завтра же вы возобновите работу на стройке». После этого каждый из делегатов выступал, разъясняя требования. Кузнецов держался просто, старался понравиться, но не так, чтобы это бросалось в глаза, и некоторые претензии удовлетворил сразу. Он отменил номера на одежде и велел демонтировать решетки на окнах бараков, обещал прислать отдельную комиссию с участием прокурорских, чтобы сразу пересмотреть дела инвалидов и матерей, а затем тех, кому дали по двадцать пять, а потом и всех остальных. Затем Кузнецов обещал много практического — снести замки, не ограничивать переписку с родными, уменьшить рабочий день до восьми часов и ввести зачеты, приравняв политических в правах к бытовикам. А главное, он твердо отрицал всякую кару за организацию бунта и участие в нем. Это произвело впечатление, поэтому, когда комиссия отклонила добавленную Морушко идею объединить мужские лагеря с женскими под предлогом, что девушки и так бегают к конвоирам, а заключенные вынуждены искать для любви уголок на стройке, никто спорить не стал.

На четвертый час Кузнецов пожелал осмотреть отделение. Первым, на что наткнулась процессия, была могила застреленного. Из санчасти вызвали фельдшера, и при нем гроб был вскрыт. У Климчука в груди нашлись пули. Сироткин помрачнел, обернулся к Семенову и спросил еще раз личное дело Климчука. Выяснилось, что лагерный врач поставил диагноз «смерть от разрыва сердца». Кузнецов обещал наказать не только стрелка, но и всех, кто покрывал его. Далее комиссия навестила раненых и настояла, чтобы их перевели в городскую больницу, — комитет не сопротивлялся, так как уже снял и записал их показания. Затем Кузнецов проверил, что творится на складе, в ларе и пекарне. Бомштейн расстарался: ни украденного, ни перерасходованного не нашлось, а в пекарне даже образовался излишек муки. Кузнецов заметно встревожился оттого, что ему противостояли не анархисты, а хорошо организованные бригады. Потеряв в молодцеватости, он тем не менее потребовал прекратить забастовку и завтра же выйти на стройку. Комитет понимал, что без прорабов и инженеров из числа политических все планы, касающиеся жилых домов и заводов, будут сорваны, потому что новых умелых работников набрать и завезти сюда по Енисею в этом сезоне никто уже не успеет, и поэтому заявил: на работу не выйдем, пока не будет выполнено главное требование — пересмотр дел. Кузнецов вскинулся, заблистал бритой щекой и повторил, что не имеет полномочий на пересмотр дел на месте, но завтра же передаст все жалобы в Москву. «Посмотрим, что получится», — высказался Бомштейн. Напоследок Кузнецов выслушал подозрения украинцев, что после его отъезда Семенов может бросить активистов в изолятор, и в ответ на это дал адрес своего московского управления и пообещал личный контроль над судьбой жалоб.

Комиссия села в «эмки» и уехала, а толпа осталась шуметь на нашей маленькой агоре. Большинство улыбалось, некоторые обнимались. Кто-то догадался первым и рванул номер со спины соседа. Через минуту вокруг стоял такой треск, словно над лагерем протянули высоковольтные провода. Когда расправа завершилась, мы подняли самого громкоголосого, Морушко, на плечи, и он прокричал, что комитет обсудит предложения комиссии Кузнецова и вынесет на обсуждение свою позицию насчет того, как вести себя в дальнейшем. Бомштейновские люди начали выламывать решетки из окон ближайшего барака. Схватив прутья, лишенные отныне инвентарного номера, узники отправились во все прочие здания и сделали то же самое.

Комитетовцы сели на сцену клуба, свесив ноги в зал. Разговор пошел примерно такой. Я: «Нельзя им верить. Надо объяснить людям, что это уловки». Фильнев (с присвистом через выбитый зуб): «А что ты предлагаешь? Бастовать дальше и отбивать новые атаки?

Люди спросят, зачем рисковать. Если ответить, что не доверяем, — опять встанет вопрос почему. Решетки и номера сразу разрешил снять. А потом… Черт помер, ворам амнистию уже объявили, может, и нам скоро перепадет. Короче, я не согласен и предлагаю выйти на работу, а если что не так — опять выгоним вохру». Я: «Как вы не поймете?! Вы что, никогда не играли в карты с шулерами? Эти — такие же. Им нельзя идти навстречу, пока они не выполнят главное требование: прислать комиссию по пересмотру дел. Вот Кузнецов прилетел быстро, через неделю. Конечно! Его начальникам нужно выполнять всякие планы, сдавать дома, заводы. Значит, и следующая комиссия прилетит быстро». Павлишин: «Верно говоришь, но они не смогут так быстро прислать. В этот раз им придется прокурорских с собой брать, и из трибунала наверняка в комиссию кого-то вклеят, и из чекистов. Мы стоим на том, что пока пошли работать, увидим в стройзоне братьев из других отделений, бригады возобновят связь между собой. А чуть что — флаг на стрелу».

Я по-прежнему знал, что это обман и что прямо сейчас Кузнецов сидит в гостиничке, пьет чай с сахаром или коньяк со своим горбоносым Сироткиным, рассуждает, какая дрянь собралась за проволокой и хорошо бы ее по-тихому задавить и поставить к стенке, и что в докладе le patron придется изворачиваться и объяснять, что временно, для успокоения масс перед принятием незначительных мер, сопряженных с агентурной работой, пришлось пойти на мелкие уступки. Павлишин был очень умен, но почему-то решил не занимать крайнюю позицию, хотя она не подразумевала никакого насилия, только стойкость. Бомштейн опасался, что, если не выйти на работу, пол-отделения перестреляют для устрашения других. Немцы слушали всех, но своего мнения не высказывали. А я сидел, обхватив голову руками, потому что это была ложь — не бывает худого мира, и шагни навстречу шулеру, как твои карманы обчистят. Тем более против нас играл не просто шулер, а мошенник-людоед со стажем.