Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Каратовский утверждал, что все отделения переживали такой же подъем и продолжали работать, и тогда я засомневался. Может, я ослеп? Может, я не понимаю их игры? Но вроде бы все было ясно, кто за кого, кто кого хочет купить и чем. Или ненависть слишком уж застит мне глаза, и я не верю, что после смерти главного сероликого подул новый ветер? Но какой, к чертям, ветер, если по сути ничего не менялось — в нескольких отделениях одновременно убили несколько ни в чем не повинных людей. Это была явная провокация. И на что надеяться дальше? На внезапную милость? Каратовский усмехнулся: «Постепенно. Все меняется постепенно. Очень верно ваши товарищи рассуждают — пока выходим работать, но если что, опять протест. А вы хотите все сломать мгновенно». Я замотал головой: «Нет, сейчас это, конечно, невозможно, но твердость позиции необходима даже для постепенных изменений». Окна недостроенного дома, где мы стояли, выходили почти на улицу, на квартал жилых домов. За колючей проволокой по улице шваркала бригада. Я присмотрелся и вместо фанерок, ватных масок, пустых глаз, стертых черт увидел лица. У кого-то — улыбающиеся, торжествующие, у кого-то — тревожные, но они были. Бесстрастие и страшная, трупная блеклость пропали. Шли они совсем не в ногу, а, наоборот, даже вразнобой, расхлябанно и дерзко. Последним ковылял грузин с гитарой на плече. С тротуара за ними наблюдали мальчик, совсем уже подросток, и его отец, которого я встречал несколько раз на стройплощадке, где он числился, кажется, прорабом. Отец что-то говорил сыну, глядя на колонну, и я, конечно, не услышал, но смог прочитать по губам — он повторял «Всё по-другому, всё по-другому». Вохра не срывалась на гитариста и на вольный шаг и уныло брела по обочине. Может, и правы были комитетовцы — дул новый ветер, и следовало осторожно, не требуя многого, ловить его в свои паруса?

«Хорошо, я согласен, что пока забастовку можно притормозить», — сказал я, обернувшись к Каратовскому. Тот улыбнулся, хотя кулаки его сжались: «Я рад, что вы не сказали „волынку". Это их любимое слово, а я его ненавижу. Мы не волыним, а восстали и больше не согнемся». Дальше мы говорили о встрече партийцев из всех отделений, которую следовало провести со всеми предосторожностями. Тофри и другие женщины из Шестого узнали о демократах и захотели прислать делегаток. Эту встречу готовили несколько дней, пока однажды утренняя смена, явившись в стройзону, не заметила, что там нет ни одной бригады из Четвертого.

С наших крыш их отделение просматривалось, но никаких новых лозунгов или стягов там не появилось, следовательно, у них происходило что-то, что не было забастовкой. На следующий день бригада Петрайтиса заметила с верхотуры кирпичного завода, что на крышах Четвертого замаячило сразу два то вздымающихся, то опускающихся флага. Присмотревшись, Петрайтис понял, что нам пытаются что-то сказать морской азбукой. Среди его людей нашлись те, кто знал этот язык, и они расшифровали следующее: «Бастуем. С этапа в сто человек увезли в тюрьму семерых. Они были в комитете. Берегите своих». А еще через сутки на утреннем построении старшина Грошев объявил, что развод отменяется и те, чьи фамилии будут названы, обязаны сдать койку и сейчас же готовиться к этапу.

Грошев начал читать список в несколько сотен фамилий, и постепенно среди них, один за другим, отдельно, в разных частях, всплыл весь наш комитет, все партийцы. Все было и так ясно, но теперь уже точно никто не сомневался, что суки сдали всех и что каждый из нас у чекистов на карандаше. Комитет быстро переговорил, и каждый делегат бросился сообщать своим, что на этап идти нельзя — нас будут брать. Удача наша висела на волоске, потому что многие успокоившиеся после прекращения бунта начинали спорить. Но все-таки рассказ о событиях на вчерашнем этапе в Четвертом сработал. Когда вызванный Грошевым усиленный конвой прибыл, к вахте высыпали почти все бараки. Задние ряды чуть качнули всю толпу вперед, и стрелкам показалось, что первые ряды двинулись на них. Солдаты вскинули автоматы. Большинство стало палить в воздух, но один солдат дал очередь ниже. Упали сразу несколько человек, и толпа отшатнулась. Убитых было двое: литовец, недавно вступивший в нашу партию, и еще один парень. Отделение заревело, и рев усиливался. Стрелки попятились и, охраняя администрацию, пока та убиралась от греха подальше, скрылись за воротами.

Убитых отнесли в санчасть. Бомштейн нашел алую ткань, вырезал из нее полосу, вшил в черную материю, и над отделением затрепыхался новый флаг. Морской азбукой с крыши барака мы сообщили о расстреле в Шестое, а с кирпичного завода — в Четвертое.

Я взял у Павлишина бинокль и увидел Асту в ее клетчатом платье. Она семафорила, вскидывая флажки, что женщины всё поняли и Шестое присоединяется к новому протесту. Рассчитывая, что Кузнецов поймет, что у него вновь бастует три отделения, и начнет переговоры с куда более слабых позиций, мы легли спать.

Полнедели прошли в глухой тишине. Лагерь будто вымер. На вышках менялись стрелки, но более ничего не происходило. Вольница наша цвела и распускалась. Кто-то устраивал соревнования, бегая наперегонки, украинцы разучивали свои песни, а я принимал клятву у новых кандидатов в Демократическую партию, коих объявились десятки. Комитет записал и раздал баракам статью «Как говорить с Правительственной комиссией». Манифест этот мы писали от сердца, стараясь зажечь других, насколько это было возможно в ледяной пустыне.

В том случае, если прибывшая Правительственная комиссия будет пытаться не удовлетворить наши просьбы об освобождении нас из заключения, наша просьба должна быть высказана в форме требования: Для того, чтобы наша просьба и требования (смотря по обстоятельствам) не была бы голословной и безосновательной, каждый заключенный должен заявить Правительственной комиссии следующее:

— Каждый из нас отбыл уже в среднем по 7–9 лет заключения.

На протяжении этих долгих лет заключения мы, находясь в суровых климатических условиях Заполярья, где по советским законам об охране труда каждому трудящемуся предоставляются льготы в виде удвоенного отпуска, повышенной заработной платы и много других, мы в этих условиях, работая по 10 часов в сутки очень долгое время, ничего не получая за наш тяжелый каторжный труд, не имея никаких льгот, все же построили в Норильске целый ряд предприятий союзного значения. (Посмотрите: все это построено нашими руками!)

На протяжении долгих лет заключения тяжелый физический труд при любой самой суровой погоде, произвол в лагере и на производстве, нас не считали за людей, плохое питание из недоброкачественных продуктов, отсутствие свежих овощей и фруктов — все это половину из нас отправило в могилу, более 30 % из оставшихся в живых превратило в безнадежных, уже ни к чему неспособных инвалидов, — вы их увидите. Это жалкие остатки человека, в прошлом жизнерадостного и здорового, — все оставшиеся стоят на грани инвалидности и гибели. А нас ждут наши семьи: Кроме того, загляните в сущность наших дел, и вы убедитесь, что нас загнали на каторгу произвол при следствии и на суде.