Кэтрин Уэбб - Потаенные места [litres]

Пудинг ловила себя на том, что начала представлять себе летнюю жизнь так, словно Алистер не был убит, а Донни не покидал дома, и все шло как раньше. Ей приходилось напоминать себе, что, хотя у них и в прошлом возникали проблемы, дела все-таки никогда не обстояли так плохо, как сейчас. Одиннадцать дней, прошедшие после убийства, были похожи на дурной сон, в котором знакомые вещи представали страшными и искаженными. Пудинг продолжала ждать «пробуждения», но всякий раз с отвратительной ясностью она убеждалась в реальности случившегося. Ей было больно видеть, как Слотерфорд возвращается к нормальной жизни. Шок от убийства Алистера постепенно становился частью долгой истории деревни. Это походило на камень, брошенный в Байбрук. Круги еще расходились, но вода уже сомкнулась, и река продолжала течь, как раньше, не задерживаясь ни на минуту. Люди по-прежнему только и делали, что толковали об убийстве, но постепенно такие разговоры становились обычным делом. О причастности Донни говорили в трагических тонах – молодой человек, сломленный войной. Шокирующе, ужасно, но не позорно. Миссис Гловер, отпуская ей товар в магазине, так и сказала: «Никто не обвиняет твою семью, Пудинг». Как будто Пудинг следовало поблагодарить за эти слова или ободриться. Она заплатила несколько шиллингов, причитающихся за чай и сахар, а потом ушла, не сказав ни слова. Девушка приняла решение – причем намерение ее укреплялось с каждым днем – не позволять кругам на воде исчезнуть окончательно. Пускай фабрика снова действовала и люди вернулись на работу, пускай колосья нового урожая наливались золотым зерном, пусть основной темой для разговоров становилось гадание о том, что сделает миссис Хадли с фабрикой и землей и во что это выльется для рабочих и арендаторов, но Пудинг не желала плыть по течению. Она не могла позволить мутному потоку жизни сомкнуться над головой Донни.

Потрясение, которое Пудинг испытала при аресте брата, переросло в постоянный страх: никого больше не задержали, даже никого другого не допросили, и стало совершенно ясно, что полиция уверена, будто настоящий преступник у нее в руках. Пудинг не могла смириться с тем, что жители Слотерфорда приняли как должное несправедливый арест Донни и продолжают жить дальше, как будто ничего особенного не произошло. У девушки в голове не укладывалось, как они так легко могли вычеркнуть его из своей жизни – того самого Донни, который был капитаном крикетной команды мальчиков три года подряд и который однажды вбежал в объятый пламенем сарай местного плотника, чтобы спасти одуревшего от огня и дыма старого терьера; того самого Донни, который однажды съел на спор целый поднос ларди, после чего его так пронесло, что на следующий день он не смог пойти в школу. И этот Дональд Картрайт, по их мнению, мог взять лопату и забить до смерти человека, которого знал и любил всю свою жизнь? Пудинг вспомнила вспышку белозубой улыбки Донни, брошенной им через плечо в ночном сумраке, когда он крался из дома, чтобы встретиться с Аойфой перед самой войной. Он чувствовал себя в безопасности, зная, что Пудинг его не предаст. Да, в безопасности, он не сомневался, что она любит его, обожает – и не подведет.

Пудинг старалась поменьше разговаривать с людьми, беспокоясь, что рано или поздно у нее могут вырваться злые, отчаянные и опасные слова. Она шла на работу с опущенной головой, глядя себе под ноги. Не то чтобы избегать посторонних было сложно. На самом деле ее друзья и соседи, казалось, приветствовали такое поведение и, когда она проходила мимо, останавливались и замолкали. Если бы не Хилариус, Ирен и Нэнси, Пудинг могла бы целыми днями не говорить ни с кем, кроме родителей. Но когда утром из полицейского участка в Чиппенхеме пришло сообщение, что слушание дела Донни мировым судьей будет через две недели, Пудинг поняла, что ей необходимо с кем-то поговорить. Мировому судье предстояло заслушать свидетельские показания, изучить улики против Донни и решить, за что именно он будет отправлен под суд: за убийство без злого умысла – ввиду его неполной дееспособности, недостаточного понимания тяжких последствий своего поступка и того факта, что он, вероятно, не намеревался и не планировал убивать Алистера, или за умышленное убийство, за которое его, безусловно, повесят, если признают виновным.

Две недели. Пудинг прочитала уведомление с упавшим сердцем. Ее охватила паника. У нее оставалось всего две недели, чтобы выяснить, кто на самом деле в ответе за нападение на Алистера, или, по крайней мере, вызвать достаточно подозрений, что в нем участвовал кто-то еще. Тогда полиция продолжит поиски и Донни не станут судить за умышленное убийство. Она понятия не имела, что ей следует предпринять, несмотря на предполагаемую поддержку Ирен Хадли. Всего день назад та спросила, желая помочь, что она может сделать и как собирается действовать дальше Пудинг, – притом что миссис Хадли была взрослой и на восемь лет старше. Но у девушки не было для нее ответов.

– Ну а вы сами можете что-нибудь придумать? – воскликнула она, выходя за рамки хороших манер. Ирен опустила голову и ушла с тихим извинением, из-за которого Пудинг почувствовала себя ужасно. Сейчас было двадцать восьмое июля, пятница, и в пятницу же, но одиннадцатого августа, судье предстояло решить участь ее брата.

Томас Хэнкок вертел свою шляпу в руках и выглядел крайне смущенным. Это был маленький человечек с костлявыми плечами, но большим животом при тощих ногах. Ирен дала бы ему лет шестьдесят, хотя у многих здешних жителей возраст было определить нелегко. Жизнь этих людей протекала на открытом воздухе, они работали в любую погоду, а потому их лица выглядели грубыми и обветренными с раннего возраста. Томас источал сильный звериный запах, напоминавший об овцах, которых он разводил.

– Не присядете ли вы, мистер Хэнкок? – предложила Ирен, и старик бросил полный ужаса взгляд на цветочные узоры драпировок в гостиной. Он был одет для работы на ферме: в свободную рубаху, какие носили в прошлом веке, в холщовые брюки и заскорузлые сапоги. Ирен понимала, что привела его не в ту комнату, но, когда Флоренс объявила, что пришел мистер Хэнкок, новоиспеченная хозяйка Усадебной фермы понятия не имела, кто он и что ему нужно. Ее воображение нарисовало одного из знакомых Алистера, пришедшего выразить соболезнования.

– Прошу прощения, мэм, я лучше постою, – проговорил гость с сильным местным акцентом.

Ирен прочистила горло и попыталась придумать какой-нибудь способ успокоить его, что было непросто, ибо она сама находилась на грани паники. Ирен попробовала улыбнуться, но это лишь заставило мистера Хэнкока еще больше смутиться.