Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

А тётя Шура в то время как раз приютила упомянутых выше Майю и Иру, когда забрали ночью их родителей. После ареста тети Шуры девочки попали в детдом…

Рассказывала тетя Шура про лагерь в Казахстане, про женские бараки и про двухэтажные нары. И про то, как после ХХ съезда КПСС она, которую никто дома не ждал (муж погиб до войны, детей не было), больше года работала в комиссии по освобождению незаконно репрессированных. Колесила на «Газике» по лесам и болотам от одного объекта Гулага к другому…

Мои папа и мама подружились с Александрой Серафимовной еще до моего рождения, а потом она куда-то переехала и исчезла из виду. Оказывается, была арестована.

После 1956 года мама случайно встретила тетю Шуру на улице, привела к нам домой, и мы тесно общались долгие годы.

Тетя Шура вернулась в обычную жизнь, потеряв все. Ни дома, ни семьи, ни фотографий родных, ни старых писем. Получила комнату в коммуналке, персональную пенсию. Моя школа была поблизости, и я после уроков навещала ее. Много интересного я от нее узнала. Она иногда брала меня с собой в гости к своим друзьям — старым большевикам. Все это были удивительные, прекрасные люди.

А еще тетя Шура много рассказывала про свою гимназию, про гимназических учителей, подруг. Учила меня старинным рукоделиям из гимназических уроков. У одной из ее подруг юности Варвары Боренштейн мы с тетей Шурой гостили в Феодосии в старом, старом доме…

На стене ее комнатки в коммуналке висела фотография известной актрисы Аллы Тарасовой, знаменитой исполнительницы роли Анны Карениной. Проследив мой взгляд, она сказала:

— Эту открытку я всегда возила с собой. После ареста мужа (его фамилия была Тарасов) это единственное, что напоминает мне о нем.

Сколько раз убеждался: тропе надо верить и не оглядываться в страхе назад. Она ничьей воле не подчиняется и лучше всех знает, куда идти. Тропа правдива, мудра и загадочна, как евангельская строка. И это я знал из личного опыта, без подсказок.

Вот и сейчас я шел, привыкая к сквозящей таежной глубине, к ее тревожному молчанию, которая заключает каждого в некий заколдованный круг. В сущности говоря, это была уже дикая тропа, проложенная зверями и охотниками старого закала, но в которой угадывалась своя логика. Она иногда терялась в путанице прошлогодней листвы и пожухлых злаков, бессмысленно пролезала между двумя близко стоящими деревьями, зачем-то скатывалась в ложбину с ржавой застойной водой, а то упиралась в поверженную сосну с вывороченными корневищами, где ее следы почти обрывались. Но меня это нисколько не смущало. Я ощущал себя опытным лесовиком, и вело меня вперед седьмое чувство, свойственное таежникам. Как будто этот лес был знаком мне с детства.

Вообще, если поразмыслить, никакого особого дара здесь и не требовалось. К нынешней тайге совершенно неприменимы эпитеты «девственная», «непроходимая», «сонная»; нынешняя тайга — это строительная или производственная площадка, опутанная трассами автодорог, со складами горюче-смазочных материалов, штабелями разделанной древесины и скопищем движущейся техники… Перед глазами потянулись зеленые версты с пузырчато-ядовитыми пятнами болот, на которых когда-то стояли строевые леса. Стали попадаться старые вырубки в кольце заброшенных волоков, со стволами трухлявых деревьев и отвалами бурой земли. И не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы определить: это следы недавнего хозяйствования человека.

Тропа уводила в осиновую чащу, и я почти побежал по ней, выжимая подошвами сапог болотистую слизь. Мои глаза озирали лесную округу и не находили того, что было обозначено на карте Переборского лесничества. На всякий случай, чтобы свериться, я достал ее из рюкзака и ахнул: здесь же сосновый бор стоял… второй бонитет… почти сто гектаров! Директор лесхоза Коврижин, когда давал мне эту карту, особо отметил, что здесь хорошо бы развести костер и попить чайку.

Но какой тут, к черту, чаёк! С голых веток свешивалась грязная паутина, не слышно было ни шорохов, ни свиста птиц, будто вымерло все или затаилось. И когда я продрался сквозь частокол осинника и увидел вырубленное пространство, заполненное сухим хворостом, пнями-выворотнями и окнами черной воды, все стало ясно: соснового бора больше не существует, как не существует никаких примет второго бонитета. Из проржавевших внутренностей трактора, брошенного на лесосеке, выпорхнула спугнутая стайка синиц. Кругом топорщились бесформенные завалы торфа; хаос изломанных суков, вершин и корней устилал обильно политую мазутом землю. Свежие сосновые пни истекали смолой — той самой смолой, которая, пройдя обработку, могла бы стать канифолью, скипидаром, техническими маслами. Чахлое заболоченное редколесье пыталось как-то заслонить следы мамаева побоища. И как памятник лесным мародерам высился на краю болота штабель гниющей древесины: кто-то забыл про него, оставил на погибель.

Пройдя вырубку насквозь, я наткнулся на прибитый к случайно уцелевшей сосне и почти выцветший щит с изображением лося и зайца. Надпись внизу гласила: «Господа! Добро пожаловать на отдых в лес! Не ломайте кусты и деревья, не разоряйте гнездовья и муравейники!..» Вот такие пироги!

Я постоял минуту-другую, вслушиваясь в звенящую тишину, и пошел через болото. Тропа осталась позади.

Веселые березки, выросшие на месте вырубки, уводили меня все дальше и дальше, обманывали сквозящей близостью просвета, обещая то ли полянку, то ли русло какой-нибудь речушки. На самом деле лес густел, раздавался, матерел и наконец принял меня под свой душный и сумрачный полог. Мохнатые ели сплетали над головой сплошной кров. Я чувствовал себя в абсолютной изоляции, как за семью замками. Словно сомкнулись непроницаемые кулисы, ушли привычные звуки, запахи, краски. Черт меня дернул забраться в эту глухомань!

Я раздвинул ветки толстой корявой березы, опутанной паутиной, и увидел… То, что я увидел, не вписывалось ни в какие рамки. Уверен, что этой картине подивились бы даже самые отъявленные фантазеры из породы таежных охотников…

Большой катер с названием «Тополь» стоял вертикально, прислонившись к стволу дерева… Откуда она, эта наполовину разломанная посудина, как сюда попала? Кругом валялись заросшие молодой травой осколки стекла, консервные банки, склянки, целлофановые пакеты из-под круп, связки старых газет. И никаких следов пребывания человека!

Я легонько пнул эту поставленную на попá железяку, и оттуда, сверху, посыпались… макароны, гречка, горох. Я стоял, слегка oпeшив. Даже оглянулся на всякий случай: вдруг кто-то прячется за моей спиной?..