Григорий Панченко - Потерянная принцесса [litres]

На этот раз восторги слушателей были менее единодушными. Капитан вздохнул и высказался в том духе, что славные времена миновали, эна Лоба смело заявила, что мужчинам лучше не ходить неведомо куда и зачем, солдаты хмурились, а лица поселян в свете костров казались каменными масками, выражение которых мог бы истолковать лишь тот, кто посвящен в тайну их душ. Группа у ворот бесшумно удалилась, словно растаяла в ночи.

Исправляя свою оплошность, Лютгер все-таки запел о любви, и, когда настал час гашения огней, народ разошелся довольный и веселый, многократно благодаря мастера за доставленное удовольствие.

Сам Лютгер, добравшись до своей каморки, никакого веселья не испытывал. День прошел не зря – он разведал обстановку, убедился, что не все здесь ладно; но ему также стало ясно, насколько непростую задачу он взвалил на себя. Как отделить агнцев от козлищ, если в этом замкнутом мирке, живущем по своим законам, все люди одновременно и искренни, и скрытны? Оставалось надеяться, что встреча с отцом Теобальдом, о которой они условились за обедом, чем-то поможет.

Тяжко вздохнув, рыцарь прочел, кроме обычного «Pater noster», еще «Te deum laudamus» – во искупление греха мирского пения, улегся на солдатскую лежанку и мгновенно заснул. Последнее, что мелькнуло в его сознании, был образ смуглой девчонки с черными прямыми волосами, весело бегущей по зеленому склону.

Домик священника, точно такой же, как прочие жилища Монтальи, стоял в полусотне шагов от церквушки. В качестве сада ему служили две старых кривых груши-дички да пышный куст шиповника у порога. Поодаль с независимым видом паслась белая коза на длинной привязи.

И внутри – тоже все, как у всех: четыре стены, посередине – квадратный очаг, на закраине расставлена кухонная утварь, над ним колпак на четырех столбиках, для выхода дыма. Четыре – число устойчивости. Сколько веков стоял этот дом, сколько еще простоит? Эх, если бы все остальное в мире было столь же незыблемо…

Отец Теобальд встретил Лютгера приветливо, усадил на скамью с резной спинкой у окна, забранного пластинами слюды. Из двух других окон рамы, затянутые бычьим пузырем, по летнему времени были вынуты и стояли в углу. Обстановка вполне соответствовала идеалу евангельской простоты: грубый стол, пара табуреток, узкое ложе с плоской подушкой, в ногах – скромный сундучок для одежды. Только скамья (похоже, принесенная из церкви), письменный прибор и стопка книг на столике под окном указывали на особый статус обитателя. Да еще часослов в красивом переплете на церковном аналое в уголке.

– Я учился в Тулузе, – видя, куда смотрит гость, не без гордости сообщил кюре. – За усердие и успехи в учебе меня наградили этой прекрасной книгой. Там и Евангелия переписаны. Хотите взглянуть? Пока Пейре накроет на стол…

Пейре, сидевший за очагом до того тихонько, что Лютгер его не заметил, выскочил, робко поклонился и принялся хлопотать: достал из сундука скатерть, накрыл стол, притащил кувшин вина. Это был симпатичный мальчуган лет десяти, подвижный, как ящерка, опрятно одетый и свежеумытый. Отец Теобальд не преминул пояснить, хотя гость ни о чем не спрашивал:

– Сын вдовы. По мере сил учу уму-разуму. Может, когда-то клириком станет…

Лютгер с искренним интересом пролистал наградную книгу. Действительно ценная вещь – четкий шрифт, замысловатые красные буквицы, даже маленькие миниатюры в разделе месяцев года.

– Прекрасный подарок, – подтвердил он, когда Пейре, по-простецки дернув священника за рукав, доложил, что угощение подано, и, повинуясь взгляду… хозяина? учителя?.. куда-то исчез. – Если вы столь старательно учились, то, наверно, легко справляетесь со своими обязанностями?

Отец Теобальд разливал вино по глиняным кружкам. От вопроса рука его дрогнула, но все-таки ни капли не пролилось. Он учтиво подал кружку гостю, указал на деревянное блюдо с шариками козьего сыра и свежими лепешками и лишь тогда, с явной неохотой, ответил:

– Мессу отслужить я могу ничуть не хуже клириков Сен-Сернен. И в таинствах не ошибаюсь… когда потребуется.

Судя по выражению лица, о последних своих словах он тотчас пожалел. Но Лютгер уже ухватился за них:

– Когда потребуется? Вы хотите сказать, что венчания, крестины и прочее здесь случаются редко? Насколько я могу судить, добрые поселяне исправно женятся и обзаводятся детьми!

– Вы, мессен, попробуйте здешнего сыра, – хмуро предложил кюре. – Вот сыр они делают отменный. Детей… тоже, да. И все. Без таинств они отлично обходятся и просвещаться не жаждут…

– Странно, – заметил рыцарь, пригубив кисловатого, но приятного вина. – Ведь церковь здесь старинная, и вы в ней не первый священнослужитель?

– Храм наш действительно древний, – отец Теобальд охотно увел разговор в сторону. – Даже старейший из здешних жителей помнит, что она была старой еще в юности его дедов.

Лютгеру стало искренне интересно: значит, первое впечатление не обмануло – у этого малого селения своя история, и, видимо, непростая!

– Если верить преданию, когда-то, очень давно, в долину пришел некий человек, который в молодости много грешил, но раскаялся, принес монашеские обеты и дал зарок построить церковь, дабы пастухи, пребывающие в окрестных горах со своими стадами почти круглый год, могли найти здесь утешение и внимать Божественным наставлениям. И вроде бы пастухи стали сходиться сюда, чтобы помочь этому отшельнику, да так и оставались жить, вот так деревня и возникла. Невозможно доказать достоверность сего предания, нет никаких записей, грамот, но верить в него хочется…

– Хочется, – качая головой, заметил рыцарь. – Получается, что изначально в сем месте жители были достаточно благочестивы?

– Да. Изначально были, – голос кюре снова увял.

Лютгер взял шарик сыра, завернул в лепешку, откусил, потом рискнул спросить:

– А теперь? Означают ли ваши слова о таинствах, что люди Монтальи больше не являются добрыми христианами?

– Напротив, они-то как раз себя добрыми христианами и считают, – угрюмо буркнул отец Теобальд. – А почему, позвольте осведомиться, дела эти столь вас занимают? Странствующих менестрелей обычно подобное не интересует!

– Согласен, – спокойно ответил Лютгер и доел лепешку. – Однако я также и клирик, и дела веры мне отнюдь не безразличны.

Молодой священник побледнел, пальцы его на кружке с вином напряглись, словно он сдерживал желание запустить ею в гостя.

– Вот опять, – процедил он сквозь зубы, – приходят чужестранцы и полагают, что вправе учить нас, как следует защищать нашу веру. Почему, ну почему нужно сразу заносить меч, даже не попытавшись понять, разобраться?

В его голосе не было страха – только гнев и застарелая обида. В который раз подосадовав на горячность южан и собственную резкость, Лютгер воскликнул: