Григорий Панченко - Потерянная принцесса [litres]

Внизу, в зале, пришлось отвечать дамам, жаждавшим убедиться, что и замок, и вид сверху на окрестности восхитили гостя. Рыцарь старался быть учтивым, но они заметили его рассеянность и догадались, что он волнуется перед выступлением; Лютгер не стал их разубеждать.

Выйдя за ворота, пройдя по шаткому (не подъемному) мостику через ров, он отошел от крепости на полсотни шагов и оглянулся.

Солнце уже клонилось к закату, и в его косых лучах можно было ясно рассмотреть на стене стык между нижними рядами кладки, грубыми, темными и выветренными, и верхними, ровными, светлыми и гладкими. Местами свежие заплаты доходили почти до земли.

– «Был заброшен»? – повторил Лютгер слова капитана. – Да-да, только перед тем замок этот осаждали и жгли, или я ничего не смыслю в военном деле!

С южной, обрывистой стороны холма, как и следовало ожидать, стена была не чинена. Кто мог штурмовать старую крепость? Кто ее защищал? Почему капитан не упомянул о таком важном событии – неужели не знал? Но о живших здесь когда-то вассалах графа Фуа обмолвился…

Пытаясь уловить ускользающую догадку, он брел куда глаза глядели, пока не наткнулся на ложбину, пересекавшую склон холма. Она густо заросла непроходимо колючим кустарником; Лютгер присел на ее краю и уставился на деревню, словно ожидая от нее ответа.

Как ни странно, скоро он и впрямь услышал голос – правда, не из долины, а у себя за спиной.

– Сюда, сюда! – донеслось из-под переплета ветвей.

– Что там, Валенса? – откликнулся удивленный шепоток.

– Здесь тот господин, который поет!

Рыцарь резко оглянулся; из едва заметного просвета между низкорослыми деревцами терновника выпорхнула стайка босоногой детворы обоего пола с корзинками и мешочками терновых ягод.

– Ага! – победно выкрикнула девчонка лет семи, явно главная в их кругу. – Я первая увидела!

Окатив пришельца волной своего любопытства, они помчались наперегонки вниз, домой. Ничем не скрепленные прямые черные волосы Валенсы развевались на ветру, словно грива норовистой лошадки.

В жизни орденского рыцаря не было места детям. Во взрослом возрасте он никогда не имел с ними дела, не подходил близко, собственные детские годы забыл и детство считал лишь неизбежным и малоприятным преддверием настоящего взрослого существования. Но сейчас, выбитый заданием епископа из привычной колеи, Лютгер остро ощутил, что эти лохматые загорелые чертенята – свои в замкнутом мирке Монтальи, а он – чужак, явившийся под личиной, чтобы его разрушить.

Рассердившись на себя за неуместную чувствительность, так ничего и не додумав, он вернулся в замок, когда солнце решительно склонилось к западному краю долины.

Кроме капитана с семейством и гостя, за праздничным угощением встретились два сержанта с женами и священник, отец Теобальд. Он оказался совсем молодым, но очень серьезным; бледность лица и рук (он явно проводил свои дни в четырех стенах, а не под палящими лучами солнца) резко отличала его от остальных мужчин, и те обращались с ним, как со стариком: уважительно и чуть насмешливо. Молитву перед трапезой он произнес внятно, с чувством выговаривая красивые латинские слова, а обедал потом с хорошим мирским аппетитом.

Фрикасе из кролика, приправленное тушеными овощами и диким чесноком, было восхитительно – и обильно; а то, что хлеб пресен и суховат, а вино кисловато, можно было извинить. Когда все насытились, а оставшиеся ломти хлеба и недогрызенные косточки отдали собакам, преданно дожидавшимся угощения под столом, Лютгер понял, что сейчас угощением для компании станет он. Вот очистят и сложат стол, освободят место посреди зала, и тогда… Но здесь были свои обычаи.

– После дневных трудов все хотят душевного отдохновения, – объявила хозяйка дома, встав из-за стола. – Наш зал не вместит всех желающих послушать вас, мессен Лютгер, к тому же здесь душно и стены глушат звук. На свежем воздухе, под звездным небом, нам будет гораздо лучше!

Глаза домны Лобы весело блестели, складки нарядного шелкового платья скрывали располневшую фигуру, и она сейчас не казалась – она действительно была прекрасной дамой, достойной поклонения. И другие тоже так преобразились, что впору было подумать о волшебстве.

Во дворе уже все приготовили. Солнце закатилось, унеся с собой тепло, поэтому по обеим сторонам лестницы, ведущей в донжон, разложили костры, над входом укрепили факелы, а внизу, прямо на земле, на расстеленных плащах и одеялах, сидели в ожидании солдаты гарнизона с женами и детьми, слуги и поселяне – всего с полсотни народу. Для капитана и дам поставили складные кресла на широкой нижней ступени.

Лютгеру стало не по себе. Он опасался, что его не самый сильный голос потеряется в пространстве, что от ночной прохлады отсыреют струны, но отступать было некуда. Священник, сославшись на необходимость читать вечерние молитвы, удалился; дамы уселись; пора было начинать. Новоявленный миннезингер приветственно взмахнул рукой и поклонился, что вызвало горячие рукоплескания публики. Только несколько мужчин и женщин (один в синей одежде), стоявшие поодаль, у ворот, куда свет костров не доставал, ничем не проявили своего восторга. Что-то монсеньор епископ говорил о синем цвете… но сейчас было не до того.

Припомнив, как ведут себя настоящие менестрели, он, прикрыв глаза, проверил исправность своего инструмента, потом обвел взглядом круг ожидающих лиц и произнес как мог велеречиво:

– Добрые мужи и жены прекрасной долины Монтальи! Песням, кои были сложены искусными мастерами южных земель, несть числа, и даже самый памятливый певец не может знать их все. Но и в той стороне, где я вырос, звучат песни, также и на языке латинском, для вас понятном. Одна из них кажется мне весьма подходящей в качестве благодарности за чудесную трапезу, устроенную хозяевами сего дома. Послушайте же слова жареного лебедя!

Слышанная в юности нелепая выдумка гуляк-вагантов произвела нужное действие: люди понимали не все, сказанное на кухонной латыни, но достаточно, чтобы, с комментариями исполнителя, оценить изящество шутки. Ободренный успехом, Лютгер перешел к теме нравоучительной:

Слушатели постарше согласно кивали головами, младшие просто подхватили ритм и хлопали в ладоши. Дело пошло на лад.

Петь о любви он не рискнул: и устав Ордена этого не позволял, и (что сейчас было важнее) миннезанг немецкий был гораздо грубее и проще, чем привычные здешнему народу кансоны. Зато он рискнул, для услаждения слуха воинов, исполнить пару песен о крестовых походах, слышанных им, на языке франков.