Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Ключи судьбы

Киевский обоз уже втянулся в плеснецкое предградье. Зарытые до половины в землю, избы почти по соломенные кровли прятались в снегу, и дым из окошек тянулся будто из подземелья. Не верилось, что всего-то сотня шагов отделяет от знакомого крова мораванина Ржиги, державшего гостиный двор.

– Эй, глядите! – Ехавший во главе обоза Сватята обернулся и взмахнул звенящей варяжской плетью, прерывая хохот боярских сыновей. – Свенельдич! Ты гляди, чего нагородили!

Лют, тоже верхом, пустился вдоль длинного ряда груженых саней и догнал его. Бросив взгляд вперед, на город, невольно придержал коня и концом плети сдвинул шапку на затылок.

Все эти шесть лет Лют наблюдал, как от зимы к зиме укрепляется город на высоком холме – как растут валы, обнимающие весьма обширное пространство, как поднимаются на них бревенчатые стены. Внимательно осматривал укрепления и старательно запоминал, чтобы потом, вернувшись домой, рассказать обо всем брату.

– У нас даже в Киеве таких стен нет! – горячился Лют. – Только что сами горы крутые, а валы чуть не от самого Кия остались, не подновлялись с тех самых пор. Етон-то не дурак, о себе заботится. Его теперь так просто не возьмешь. Ты бы поговорил с княгиней…

– Не нужны стены тому, у кого есть мечи верной дружины, – улыбался Мистина.

Он догадывался, что с годами Етон мог пожалеть о заключенном договоре. Но пути назад у старика не было – он целовал меч в плеснецком святилище, а потом подтвердил клятву перед всем княжьем и боярством Волынской земли. Ради чего ему покрывать себя позором в глазах людей и богов – ведь своих родных наследников у него на восьмом десятке лет не прибавилось. «Хоть сиди он на яйце утином, как в сказке, а сынка себе не высидит!» – говорила Эльга. Поэтому укрепление стен кияне относили на счет старческой подозрительности.

Но о строительстве в Плеснеске Мистина слушал охотно, и в серых глазах его отражалось непритворное внимание. Поэтому, увидев, что за минувшее лето валы покрылись каменными плитами, Лют тут же вспомнил о брате. И цепким взглядом охватил увиденное: высоту плит, протяженность одетых в каменный доспех валов. Будет время – посмотрим поближе…

Жители кланялись Люту по пути через обширное предградье – многие его знали, а прочие так, на всякий случай. Плеснеск заметно больше Киева, здесь важно не уронить себя. На последнем ночлеге Лют вместо простого кожуха надел нарядный кафтан – крытый зеленой шерстью, отделанный коричневой коприной с серебряной тканой тесьмой, накинул красновато-коричневый плащ с узорной шелковой полосой по краю, с круглой серебряной застежкой на груди. На местных жителей он взирал с гордостью со своего посеребренного хазарского седла. Пусть волыняне видят – к ним едет богатый гость киевский! При внешней сдержанности, в глубине сердца Лют с удовольствием ловил на себе любопытные и тем более восхищенные взгляды. Сам он был равнодушен к цветному платью, но понимал, к чему обязывает род и положение. Это равнодушие передалось ему от отца – при своем огромном богатстве Свенельд лет тридцать носил старый кафтан, когда-то сшитый руками юной жены, и не желал менять на новые и богаче украшенные. В нем и похоронили… Он бы так хотел.

Когда первые сани обоза приблизились к гостиному двору, хозяин, Ржига, уже стоял перед воротами, окруженный всем семейством: женой, детьми и частью челяди. Это был зрелых лет крепкий мужчина, бывший гридь здешнего владыки. Десять лет назад, охромев, он ушел на покой и с тех пор немного располнел. Волосы уже отползли от лба до самой маковки, но борода и усы вокруг крупных губ оставались густыми; черты лица у него тоже были крупные, нос широкий, а брови приподнимались с изломом. Высокий лоб посередине пересекала длинная продольная морщина, будто черта небокрая, а глубоко посаженные глаза, вечно прищуренные, смотрели из узких щелей пристально и немного с вызовом. Даже на повседневном платье он неизменно носил крупный серебряный крест моравской работы на серебряной же плетеной цепи.

– Будь здрав, Свенельдич! – припадая на перебитую ногу, Ржига сделал пару шагов навстречу важному гостю.

Лют сошел с коня и двинулся вперед, сияя улыбкой, широко раскинув руки для объятий. От природы он был человеком сдержанным в чувствах, но у брата научился обращаться с нужными людьми так, будто каждого из них любил всей душой. И у него выходило – улыбаясь, сверкая белыми зубами, он сиял, будто сам Ярила.

– Будь здрав, Ржига! Хозяйке поклон! – Лют поклонился госпоже Душане, Ржигиной жене, и бросил взгляд на девушку рядом с ней – ее он не знал. – Благополучия дому!

– Рад тебя видеть в обычное время! – Ржига положил руку на его плечо и гостеприимно указал на раскрытые ворота. – Ко мне просились саксы, но я их отослал к Радаю. У меня, я сказал, каждую зиму одни и те же желанные гости, и я им не изменю!

– Ты, Ржига, такой человек, что слово твое – кремень, а сердце – чистое золото! – отозвался Лют. – Я же знаю, на кого здесь могу всегда положиться!

– Хоть те саксы и сказали, что едва ли ты приедешь…

– Это еще почему? – Лют обернулся на ходу.

– Говорили, что в Киеве неладно – будто ваш князь погиб и уже сидит новый, его брат…

– Все это брехня собачья, можете так и передать тем саксам. – Лют беззаботно махнул рукой.

– Я так и подумал. Но такой слух не мог взяться не из чего…

– Я расскажу тебе, из чего он взялся, – душевно пообещал Лют. – Но только после бани.

До бани он добрался не так скоро: требовалось присмотреть, как распрягают лошадей, как разгружают сани и вносят в бревенчатые клети привезенные товары – по большей части царьградские шелка, которые отсюда повезут на Дунай, а там – в Баварию, Саксонию и даже Страну франков. Стоимость десятой части товаров полагалась плеснецкому князю Етону как пошлина в обмен на разрешение сбывать привезенное моравским, угорским, баварским купцам, а взамен брать у них соль, коней, серебряное узорочье. Серьги, заушницы, подвески работы умелых моравских кузнецов очень ценились знатными женами на Руси: ими украшали свои уборы и сама княгиня, и жены воевод. А главное, Плеснеск был важным перекрестком на «пути мечей» – через эти края от корлягов [9]возили знаменитые рейнские мечи, без которых не обходится ближняя дружина ни одного порядочного вождя. С Волыни их везли на Русь, а оттуда и дальше – на восток и на север. Иные завозили в столь далекие края, где сарацины, различающие сорок – пятьдесят разновидностей мечей, платили за меч по тысяче золотых. Неслучайно же здесь, где сарацинское серебро встречалось с франкскими мечами и угорскими жеребцами, русь появилась данным-давно: говорили, что более ста лет назад, и нынешние плеснецкие русы насчитывали иной раз по четыре-пять поколений своих предков, живших в старинном волынском городе.