Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Ключи судьбы

Ей шла двенадцатая зима, когда на Волыни разразилась война. Пришли киевские русы во главе с молодым Святославом, сыном покойного Ингоря. По воле Жировита, князя волынского, со всей земли луческой собирали ополчение. Величану с матерью и двумя младшими из братьев отправили из Луческа в святилище Бабина Гора, неподалеку от обширных болот, отдавая под покровительство богинь-матерей луческого рода. Долгие дни княгиня с детьми жили в беспрестанном страхе: ожидали, что придут враги и убьют их, или волки съедят их, или зимняя нежить утащит… Почти всю зиму волхвиты обучали Величану порядку служения богине – ведь став женой какого-то знатного человека, она чуть раньше или чуть позже сделается старшей жрицей своей округи. Она должна знать все: как встречать новорожденного и провожать умершего, как проводить посевы и зажинки, как оберегать поля, скотину и сам род людской. Отличать и применять целебные травы ее учила дома мать, но тут баба Невида показала ей волшебные зелья: разрыв-траву, одолень-траву, плакун-траву, Перуново цветье, Солнце-крест, волотову голову.

Учили ее и погребальному укладу. Рассказывали, что в былые времена всякая знатная жена за мужем на тот свет уходила, сама себя жизни лишая, потому у волынского рода особый обряд сложился: для мужа краду складывают, деревянной оградой обводят, потом сжигают и над кострищем высокую могилу возводят. А для жены отдельную малую могилу насыпают рядом, чтобы стояли они, большая и малая, одна подле другой, как при жизни муж и жена были рядом…

К удивлению Величаны, война окончилась не так уж худо: их не убили, не взяли в плен. Напротив, явились отроки от отца и повезли домой – дескать, князь примирился с киянами. По виду мало что изменилось: теперь отец был обязан не слать дары Жировиту волынскому, а выплачивать дань Святославу киевскому. Не своему старшему роду, а русам, чужакам. И это уже не подчинение младшего страшему, а почти рабство. Совсем иное дело, позор на весь луческий род.

С тех пор миновало несколько зим, но каждая зима наводила на Величану тоску: слишком живо вспоминалась тесная темная избушка, по крышу засыпанная снегом, вой метели за оконцем, дрожащий свет лучины и старая волхва Невида, что пряла и мерным голосом напевала сказание о молодой жене, что пошла за мужем на тот свет…

В эту самую пору у Величаны впервые появились «краски на рубашке». Узнав об этом, мать так испугалась, что чуть было не отправила ее назад в Бабину Гору. Величана не поняла, чего такого: по годам самая пора. Но весной, когда созревшим девкам пришла пора надевать плахту, мать и вида не подала. На вопросы дочери отвечала «не время». Величана дулась и плакала, не понимая, отчего родная мать ее так принижает, но не поспоришь – еще год она проходила в сорочке, как девчонка. И только на новую весну, уже четырнадцатую свою, она наконец надела рубаху и плахту взрослой девушки-невесты.

– Боялся отец, что в Киев тебя потребуют, – только теперь пояснила ей мать. – Где дань, там невеста, так водится. Да наши купцы прознали, у Святослава и без тебя две невесты разом, и обе княжьего рода. Третью такую уж не возьмет. И времени нет – пока он проведает, мы уж…

– Что? – Величана задрожала, чувствуя вдруг накативший жар волнения.

– Может, уже и просватаем тебя… – шепотом закончила мать.

– За кого?

– Отец знает, – коротко ответила мать, отводя глаза, и Величана видела, что дальше спрашивать бесполезно.

Однако еще два года она оставалась в отцовском доме, тайком пытаясь угадать: кто же тот витязь удалой, которого ей с детства сулили няньки? И только в начале осени, когда по всей земле луческой белели на золотых нивах нарядные рубахи и синие венки жниц, за ней приехали из самого Плеснеска. И вот тогда она узнала, каким образом придет к ней ее ранняя смерть.

Уяснив, что люди от Етона плеснецкого приехали за ней, Величана так и села. Голова закружилась, зазвенело в ушах, по коже побежали, обгоняя друг друга, жар и озноб. Это было все равно что дождаться сватов от самого Кощея, повелителя Нави! Ведь даже в тот день, когда в луческой обчине поднимали чаши за здоровье новонареченной Унемысловой дочери, Етон был уже так стар, что его новая женитьба любому показалась бы нелепостью. А с тех пор миновало шестнадцать лет! Он и жив-то еще не иначе как ворожбой!

– Два года как сговорил тебя отец и с плеснецкими по рукам ударил! – едва не плача, рассказывала ей мать. – Не помнишь, тогда воевода их приезжал, Семирад, и боярин Стеги. Да в тайне держали, боялся отец, как бы киевские не проведали.

– Но он же такой старый! – сквозь рыдания едва могла выговорить Величана. – Куда ему жену? Что я бу… буду делать с ним? Ки… киселем кормить? Предрекали мне смерть безвременную – с таким мужем уже верно не жить мне долго! Заест он молодость мою! Это ж все равно что в могилу живой меня, молодую…

– Отец сговорился с ним, – мать обнимала ее, с болью ощущая невозможность скрыть дочь в своих объятиях от горькой доли, – дескать, сказал Етон, поможет от Киева отбиться, чтобы Святославу дани не платить, ну а мы ему взамен… тебя… Два года тянули, мол, приданое не готово. Но дальше куда уж тянуть – перестарком тебя ославят, ягодку мою…

Величане было известно, как ненавидит ее отец киевских русов и как тяготится позорной необходимостью платить дань Святославу. Перед парнем вдвое себя моложе голову клонить! После гибели Жировита волынского лишь плеснецкий князь мог предложить ему поддержку, но и цену запросил немалую…

Покрытую тонкой льняной пеленой, ее привели в обчину на вершине Белой горы. Той самой, где отмечали ее имянаречение – при всем волынском княжье. Сказывали, и киевский посол приезжал. Самые лучшие подвески в материнской укладке с узорочьем были из его даров с того дня. Теперь здесь собрались только свои: по одну сторону за длинным столом сидели старейшины лучан, по другую – плеснецкие русы и бужане, посланцы Етона. Величану поставили к очагу; с одной стороны ее мать держала курицу, сестра матери с другой – каравай из новой муки. На ногах у княгини были новые черевьи – положенное обычаем подношение от будущей родни, а на плечах медвежья шкура: знак близости с чурами, что отпускают деву из своего рода в чужой.

Унемысл поднял покрывало с лица дочери – по ряду гостей пробежал одобрительный ропот. И при неярком свете в обчине княжеская дочь была хороша – миловидные черты, яркий румянец. Даже опухшие от слез покрасневшие веки подчеркивали свежесть ее лица. Глаз она не поднимала, едва сдерживала дрожь от волнения и стыда. В цвете лет стать женой дряхлого старика – эта несчастливая судьба казалось ей позором. Да чем же она его заслужила? Родителям она послушна, в рукоделье искусна – и прясть, и ткать, и уборы брать.