Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Ключи судьбы

Женки в то время чествовали своих богинь. Бегляна, бойкая и говорливая старуха, всю жизнь проведшая в баяльницах [16] Баяльник (баяльница) – знаток и руководитель обрядов, мог быть свой у каждой половозрастной категории. , «ходила Коледой». С толкачом в руке, сопровождаемая стаей прочих баб в личинах, она ходила от двора к двору, где заранее собрались плеснецкие девки, и везде спрашивала:

– А ну показывайте, много ли напряли за зиму! Кто не ленился – тому жениха пошлю, а кто ленится – в ступе истолку!

Прыскающие от боязливого смеха девки выкладывали перед ней напряденные пасмы льна – сколько вечеров сидела за пряжей, столько и вышло пасм. Все знали, что это не Мокошь, а баба Бегляна – но этой ночью, когда открываются ворота Нави, это была Мокошь, а в ней – все бабки рода, сколько их было от самой первой. И от этого было так жутко и так радостно, что, казалось, сердце сейчас поднимется, выскочит через горло и умчится к звездам!

Прошлой зимой и Величана предъявляла луческой Мокоши-Коляде свои пасмы. Теперь же ей пришла пора примериваться к толкачу: едва она родит, станет из молодухи бабой, как сделается старшей женой в городе, и в следующую зиму уже ей достанется быть Мокошью. Сейчас же она пока держалась за спиной Бегляны. На первый взгляд молодая княгиня ничем от других не отличалась: крытый шелком бобровый кожух она оставила дома, взамен надела другой – из медвежины мехом наружу, а лицо ее закрывала такая же, как у всех, берестяная личина. Величана перестала чувствовать себя княгиней плеснецкой, Етоновой женой, Унемысловой дочерью. Сама душа раскрылась, принимая гостий со звезд. Все бесчисленные матери рода были сейчас в ней и смотрели на заснеженный Плеснеск будто в первый раз – и в то же время с радостью узнавая давно покинутый земной мир. Было чудно – и так легко, будто все те неведомые бабки несут ее на руках. Она не ощущала тяжести медвежины и толкача в руках; из-под личины было плохо видно, и оттого она шла как через Навь, а огни костров и факелов казались звездами, до которых можно достать рукой.

Обойдя город, Мокошь направилась к святилищу. Там уже пылал в обчине бадняк, старейшины выпили три братины на круг и ждали их. Здесь бабы сложили толкачи в углу и приступили к другому действу. Из угла вынули огромный ячменный сноп – Волосову бороду, что стоял там с последнего дня жатвы, украшенный засохшими венками из синовницы [17]и покрытый белым полотном. В этом снопе жил всю зиму сам Волос, сберегая свою силу для нового посева. Освободив от покрова и заменив старые венки новыми – из зеленых еловых и сосновых ветвей, – его водрузили на доску. Две самые здоровые, сильные бабы взялись за доску, подняли и понесли из обчины. Впереди шла Величана с венком из колосьев, позади сперва все жены, потом мужи. Шествие тронулось вокруг города, посылая к зимним звездам громкий напев:

Пение шло по Плеснеску, долетая и до княжьего двора. Лют услышал его, когда вышел из гридницы во двор подышать. Внутри было уже слишком душно и жарко, от запахов всяческой еды, меда и пива кружилась голова. Многие гости, кто начал гулять прямо с утра, уже объелись и упились так, что теперь их тошнило на снег у тына. Назад в гридницу не тянуло. Чем там любоваться – дедуганом, кому давно бы пора помереть и не заедать чужой век? Гляди, сейчас заснет и с престола кувыркнется, если Думарь с Гребиной не подхватят…

Лют с досадой сплюнул. Ему-то что за дело? Но сердце переворачивалось от мысли, что эта дева с глазами, словно лесное озеро, свадебными рушниками, как цепями железными, привязана к дряхлому пню. А вздумай тот ноги протянуть, ее отправят за ним в могильную яму…

Эта мысль пришла Люту впервые, и от нее прошибло потом. Он снял шапку и вытер лоб. Жма! А ведь так и будет. Годом раньше или годом позже, но старый муховор присядет на дрова, четвертую жену он пережить уж верно не сумеет. Спасти Величану сможет только дитя… но откуда она его возьмет? От столба лежанки понести можно с тем же успехом, что от такого мужа…

А если бы… В уме мелькали смутные мысли… если ее увезти как-нибудь? Пусть дедуган рабыню на тот свет берет. Бабку какую-нибудь старую, себе под стать. Замысел был безумный, но из тех, что легко пришел бы в голову и Свенельду, и Мистине, и не миновал их младшего родича.

Лют оглянулся на распахнутую дверь гридницы, откуда неслись крики и пение, и пошел со двора. Просто посмотреть, куда ее увели и что там, на Божьей горе, у них делается.

Из-под горы донесся волчий вой – так близко, что все вздрогнули и разом загомонили.

– Ну, держись, молодуха, помогай тебе Мокошь и земля-матушка! – Далемирка, невестка боярина Драгоша, сжала руку Величаны.

– Что это?

– Волки идут! – Далемирка наклонилась к самому ее уху. – «Серые братья».

– Это… другие наряжонки?

– Нет. Это волки лесные. У вас разве в Луческой земле нет таких?

– Волкоглавцы? – сообразила Величана. – Есть. Мои два брата уж года три у них. Они к вам сюда ходят?

– На бадняк ходят.

– Дары получать?

– Дары получать и молодушек катать.

– Это как?

– А вот увидишь! Ты не бойся, это не страшно, – утешила ее Далемирка. – То есть страшно, ну… и весело тоже.

Сегодня все было страшно и весело. Когда шествие с Волосовым снопом обошло Плеснеск и вернулось в обчину, Величана сняла личину, но и сейчас ей казалось, что душа ее висит вне тела, высоко над головой, на полпути к звездам, и с телом ее соединяет тоненькая белая ниточка.

Волчий вой нарастал, приближался. Голосов было с пару десятков. В обчине царило смятение: кто-то забился по углам, кто-то, напротив, рвался поглядеть. Мужики и старухи начали выталкивать молодых женщин во двор, выбирая из толпы тех, которые вышли замуж с прошлой зимы. Величана потянулась за Далемиркой – было и боязно, и любопытно.

Во дворе горел костер, освещая каменную вымостку перед идолами, – камень чисто выметен от снега и засыпан свежими еловыми лапами, идолы украшены еловыми венками, перед каждым горой угощения и кринки с медом, перед Перуном – свиная голова с княжьего стола. А снизу, со стороны жальника, поднималась толпа с факелами в руках. Раздавался крик, вой, свист – закладывало уши. Величана вдруг начала дрожать, поясницу вновь опоясало болью, живот потянуло, и она вцепилась в руку Далемирки. Оглянулась – где Тишанка? – но не отыскала ту среди кожухов из меха всех лесных зверей, размалеванных берестяных и кожаных личин. Пойти бы посидеть – да нельзя. Ее и еще два десятка молодух выпихнули в первый ряд, и толпа плотно сомкнулась за их спинами. Величана все так же цеплялась за руку Далемирки под мохнатым рукавом. Боль ушла, но дрожь не унималась.