Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Ключи судьбы

– Как же вы там жить будете – кругом все чужие, ни могилки, ни дыма родного! – вздыхала Ведома. Сама она прожила жизнь на окраине родового жальника и не понимала, как можно по-другому.

– Так у меня и здесь родного ничего нет! – отвечала Соколина, которая родилась в Киеве, а пожить успела и в Деревской земле, и в Смолянской. – В Ладоге, может, отцова родня какая осталась. От Хольмгарда туда пути дней пять, может, повидаемся когда.

– Да какая же это родня? – с сомнением отвечала Ведома, не верившая, что можно иметь родню в том месте, где никогда не был.

– Мистиша в Хольмгарде родился, мать его там умерла. Вот я и буду почти что в родных краях! – улыбнулась Соколина. – Ну а ты, княгиня? – Она села рядом с Прияной и взяла ее за руку. – Не решила тоже в дорогу тронуться? Поедет Святослав обратно в Киев – вот и тебе бы с ним.

Прияна молча покачала головой.

– Нет. Я как решила, так и исполню. Пока у него Горяна в женах, мне его женой не бывать. Ведь когда-то, – она взглянула в глаза Соколине, – когда-то давно Игнорь тоже другую жену привез, болгарыню. Я знаю, мне Ростислава рассказывала. Эльга не пожелала мужа с другой делить и в Вышгород жить уехала. Ингорь зимой в полюдье ходил – Эльга в это время Киевом правила. А как он возвращался – она в Вышгород назад уезжала. И так пока болгарыня… не пропала куда-то. Если Эльга могла, почему я не могу? Я родом не хуже ее, мне стыдно согнуться там, где она устояла!

Соколина ответила не сразу. Некоторое время она всматривалась Прияне в лицо своими внимательными глазами, будто примеряла, поместится ли в ее душе ответ.

– Да вот видишь ли, – сказала она наконец, – когда Эльга от мужа отдельно жила… у нее под рукой был мой брат, Мистиша Свенельдич. Оттого она и правила, оттого и болгарыню… избыли. С такой-то силой за спиной ничего не страшно. А у тебя-то есть ли кто-то вроде него?

По-гречески седьмой день назывался «кирьяки» – день Господа, день Христа. В этот день княгиня Эльга устраивала пиры для бедных.

Тем летом в Царьграде патриарх Полиевкт двенадцать недель наставлял ее в вере и немало говорил о нищелюбии.

– Сам Бог, – учил он, – первый вершитель всех дел благих и на пользу человеку идущих. Для кого создал Он землю, украсил светилами небо, благоустроил перемену времен, и теплоту солнечную, и охлаждающую природу льда? Для себя ли? Нет, ибо Бог не нуждается ни в чем. Он – невидимый земледелец, производящий для людей пищу. Он дает семя сеющему и воду из облаков. Он взращивает виноград и другой овощ, питает разного рода скот, чтобы имели мы пищу и одежду. Заботится он и об удрученных болезнью, научая пчелу производить мед и воск, побуждая травы и деревья давать сок, коренье, лист и прочее, имеющее лечебные свойства. Кто научил нас распознавать эти свойства? Кто создал искусство лекарей, дающее здоровье? Все это Бог. А значит, и мы должны столь же щедро одаривать нуждающихся, как щедро Бог одаривает нас всякий день нашей жизни.

В Царьграде Эльга и правда видела немало нищих. Этериарх Савва Торгер рассказывал, что их еще не так много в тех местах, какие посещаются царственными особами, но при церквях и монастырях, куда ее возили показывать христианские святыни, их всегда были десятки. Подающий нищему – подает Богу, это она усвоила быстро и уже сама после крещения раздавала (руками приближенных) медные фоллисы и даже серебряные милиарисии. И все же Савва насмешил ее рассказом, что у «старого василевса», Романа, тестя и бывшего соправителя нынешнего Константина августа, было обыкновение раз в неделю сажать с собой за обед троих нищих. «Львы» из числа телохранителей подбирали их у церквей. «За Романом водилось немало всяких грехов, – пояснял Савва, – а учители веры наставляли, что милостыня очищает путь даже царей».

И Эльга приветливо кивала этим бурым морщинистым лицам, беззубым ртам, нечесаным головам – все это был сам Христос. Тот, что в истинном своем облике ярче солнца и белее облаков. Тот единственный, кто мог дать ей хоть какое-то посмертие и даже обещал счастье. Вечное блаженство для бессмертной души.

– Каждую душу бог христиан отпускает в смертное тело только один раз, – объясняла сама она Бране и Малуше. – И как она пройдет свой земной путь, хорошо или дурно, такую и заслужит себе вечность.

Думать об этом было трудно и страшно, но иной дороги у Эльги не было. Обычный для всех путь по дереву рода, от рождения к смерти и к новому рождению, она сама себе отрезала…

«Они тебе путь на небо зубами своими прогрызают, – усмехнулся как-то Мистина, кивая на щербатых нищих. – Последними!»

Эльга тогда зажала себе рот, чтобы не смеяться над такой кощунственной шуткой. Мистину не убедить: он умен, как ворон, и хитер, как змей. Но, помимо шуток, Эльга знала, как важно ей позаботиться о расширении этого своего пути. А хлеба и прочих припасов – разве жалко? Все они – братья во Христе: Константин август в его золотом платье на троносе из зеленого порфира и бродяги в сером драном рубище, что сидят на полу у самого порога и коркой хлеба вычищают остатки похлебки из деревянной миски. И она, Эльга, – где-то посередине между ними…

Правда, сама княгиня на этих пирах не засиживалась, а сегодня ушла даже раньше обычного. Мысли ее занимало другое, хоть в воскресенье и грех, говорил Ригор, думать о мирском. Но как тут не думать? Сегодня из Вышгорода примчался гонец: князь с большой дружиной возвращается из полюдья и через два дня будет в Киеве. Это всегда было немалым событием для стольного города, а в этот раз Святославу предстоит узнать новости, которые весьма его раздосадуют. И очень скоро вынудят выступить в новый военный поход…

Сама Эльга знала эти новости уже три месяца. Еще в конце зимы Свенельдич-младший, брат Мистины, приехал из Плеснеска без товаров и рассказал такое, что больше напоминало чудную сказку. Только в сказке бывает, чтобы дряхлый князь взял за себя цветущую девушку шестнадцати лет, с уговором, что она пойдет за ним и на тот свет…

А дальше получилось еще любопытнее…

Рассказывал Мистина сам, а Лют сидел на лавке, на случай если госпожа пожелает что-то уточнить, и кивал: все верно.

– Ох, Феотоке Парфенэ! – Выслушав, Эльга покачала головой. – Бедная девочка! Хуже ей пришлось, чем мне когда-то. Меня хоть на год медведю в лес хотели отдать. А ее – чуть живому старику, да на всю жизнь, и ту – коротенькую! Ты бы уж тогда увозил ее, что ли! – усмехнулась она, взглянув на Люта. – Как моя бабка Годоня говорила: все одно нехорошо!

Лют бросил на нее взгляд со смесью благодарности и досады: сочувствием к Величане княгиня тронула его душу, но и ранила. Увозил бы! Как будто он не хотел… если бы к тому была какая-то возможность… И как будто он не просыпался по ночам с мыслью, что если боги уже покарали трухлявую дурасину за вероломство, если Етон уже присел на дрова, то и Величана… а он даже ничего не узнает, пока не станет слишком поздно… Он ничего не будет знать, а ее зеленые глаза и розовые губы почернеют и обратятся в прах погребального костра… От этих мыслей кровь шумела в ушах, а в глазах темнело от бессильной ярости.