Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— Я вот за непослушание родителей.

— Я за непотребное поведение. Пьянствовал, разорил мать-вдову, совратил одну невинную девицу.

— Я за публичные скандалы, за богохульство.

Сенатор удивился, что все эти отпетые нарушители общественного порядка не только не скрывают свои безобразные и развратные поступки, но и говорят о них с каким-то ухарским бахвальством.

— А ты как сюда попал? — обратился он к человеку, сидевшему в раздумье на полу.

— Я-то? — переспросил тот, очнувшись. — У меня фамилия нехорошая, ваша милость.

— Как сие понять? Из плохой семьи?

— Нет, сама фамилия нехорошая.

— Какая же?

— Гнида. Гнида я, ваша милость. Из-за фамилии и страдаю. Не поглянулась она нашему квартальному.

— Ну и что из того, что не поглянулась?

— А вот иду я раз по улице навеселе, песню пою. Квартальный и останавливает. «Куда идешь, гуляка?» — «В кабак», — говорю. «Ты и так пьян, орешь на весь город. Как фамилия?» — «А на кой ляд, говорю, тебе моя фамилия? Гнида». Он счел, что это его обозвал я гнидой, и потащил в участок. Ну, я его маленько ударил и ушел. Он написал донос начальству. Потом-то уже узнал, что я Гнида, а не он, но все равно написал. Нос я ему расквасил. Написал, что я беспросыпно пью, буйствую каждодневно, распутствую. И эта бумага как раз и попадись самому губернатору. Тот и определил — засадить навечно в смирительный дом. Губернатор за всех полицейских горой стоит. Вот и сижу, дрова пилю, ем похлебку.

Державин посмотрел на вице-губернатора.

— Алексей Федорович, надобно разобраться. Помочь человеку выбраться.

— Нет, не извольте беспокоиться, ваша милость, — сказал Гнида. — Я уж два года здесь. Жена умерла, дочурка здесь, в сиропитательном доме. Идти на воле не к кому. А тут каждый день дочурку вижу. Сиделка добрая есть, показывает ее, по головенке позволяет гладить. Нет, на волю не хочу. Да и озверел я здесь, убью кого-нибудь, того же квартального, коли тот еще не подох.

— Едемте, ваше высокопревосходительство, — сказал вице-губернатор. — Вам надобно осмотреть еще народное училище.

Они вышли из смирительного дома и сели в сани.

— В училище, — приказал Козачковский кучеру.

Тот выехал со двора и направил лошадей по Спасской улице в сторону Московской.

Вот как развеялся, подумал Державин с горькой усмешкой. Печальные жилища. Печальные и страшные. До чего же несчастен и зол род людской! Одних терзают болезни, нужда, бесприютство. Другие распутничают, буйствуют, разоряют ближних своих и попадают в смирительные дома, в тюрьмы. Третьи, как Лопухин и иже с ним, властвуют и творят зло безнаказанно, если не считать наказанием божьим их духовную нищету. Именно скудость душевная присуща многим властителям.

Подъехали к трехэтажному зданию, выходящему парадным фасадом к развилке центральных улиц. То было Главное народное училище.

В училище уже приготовились к приему высоких гостей. Директор Леонтьев провел их сперва в большой покой, уставленный книжными полками и шкафами, и представил сенатору старших учителей — Анисима Потресова и Григория Зельницкого. Первый из них ведал помещенной в училище публичной библиотекой, второй, преподаватель истории и географии, слыл в городе губернским летописцем.

— Похвально, господа, весьма похвально, — сказал Державин, осмотрев богатую библиотеку и полистав лежавшие на столе шнуровые книги оборота и учета. — Вижу, просвещение у вас не ограждено стенами училища. Добрые дела… Григорий Кириллович, вы, должно быть, пишете книгу о Калужской губернии?

— Нет, что вы, ваше высокопревосходительство, — засмущался и зарделся Зельницкий, — я просто веду некие записи. Заношу в тетради кое-какие примечательные события.

— Что же, сие достойно внимания.

— Вот и у господина Потресова есть весьма любопытные записки. Мы желали бы издавать губернский журнал, в коем помещались бы географические, исторические и статистические описания края. Типография в городе есть, есть и образованные люди.

— Разумная затея, — сказал Державин. — Думаю, вам дозволят сие издание. Советую обратиться за помощью к попечителю Московского учебного округа. А теперь, господин директор, я хотел бы ознакомиться с вашими классами и воспитанниками.

— Милости просим, ваше высокопревосходительство, — сказал Леонтьев. — На сей радостный случай мы собрали всех учеников в большой зале. Пригласили и воспитанников благородного пансиона. Пансион находится покамест при Главном народном училище, но для него уже приготовлен отдельный двухэтажный дом. Помещик Петр Евдокимович Демидов пожертвовал на сие пять с половиной тысяч рублей.

— Прошу, господа, в залу, — сказал Зельницкий, и Державин понял, что этот старший учитель готовил воспитанников ко встрече с гостями.

Все прошли в зал и сели за длинный стол, покрытый зеленым сукном.

Ученики сидели парами на скамьях, и каждый продольный ряд отделялся от соседнего аршинным расстоянием. Первый от двери ряд занимали, как можно было понять по разнообразной и приличной одежде, воспитанники благородного пансиона. Все остальные ученики были в линялых синеньких сюртучках. Эти сидели классами: три ряда — три класса.

— Дети, — заговорил директор, поднявшись, — к нам прибыл его высокопревосходительство действительный тайный советник, кавалер разных орденов и всем известный, всеми любимый поэт Гаврила Романович Державин.

Ученики разом поднялись и разом отчетливо проскандировали:

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!

Державин встал.

— Здравствуйте, детушки! Хорошо ли вы учитесь?

— Хорошо! — ответил десяток голосов.

— Ребятушки, будьте достойны вашего превосходного училища. Покойная императрица Екатерина Вторая учредила в России народные школы, дабы открыть дорогу к образованию не только детям дворян, но и детям купцов, мещан, мастеровых, солдат и крестьян. Лет пятнадцать назад в Калуге выстроили сие великолепное здание. И вот вас обучают здесь ныне прекрасные учителя. Обучают арифметике, правописанию, рисованию, бухгалтерству, истории, географии. Но вы должны тут учиться добронравию и честности. Кто-нибудь из вас, особенно вот из вас, — показал он рукой на воспитанников пансиона, — достигнет высокого служебного места, тогда да не потеряет он совесть, не останется равнодушен к людским несчастьям. Вот я видел сегодня… Ладно, не буду вас сегодня омрачать.

Державин сел.

В зале долго не слышалось ни малейшего звука.

— Гаврила Романович, — заговорил Зельницкий, — один воспитанник пансиона желал бы прочесть ваше стихотворение. Не могли бы вы послушать?

— Отчего же не могу? Могу.

Из пансионского ряда вышел мальчик лет двенадцати, кучерявый, тонкий, стянутый темно-желтым сюртучком.