Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— «Властителям и судиям!» — объявил он звонким голосом название стихотворения.

Державин удивленно глянул на Зельницкого. Неужто мальчик сам выбрал это вольное переложение псалма? Оно ведь однажды было вырезано из «Санкт-Петербургского вестника». А через пятнадцать лет сама Екатерина сочла сии стихи якобинскими. Зачем читать их в народном училище? И при вице-губернаторе. Но мальчик что-то мешкает. Забыл начальные строки? Или смутился?

— Ну что же? — обратился Зельницкий к чтецу.

И тот начал декламировать тонким звенящим голосом.

Мальчик поклонился, сел на свое место.

— Спасибо, юный дружок, — сказал Державин и встал. — Спасибо, детушки. Рад, что вам не чужда и поэзия, сия спасительница человеческих душ. Учитесь, растите, мужайтесь. Смею надеяться, вы станете жить честно и справедливо.

После осмотра всех помещений училища директор пригласил гостей и старших учителей к себе на обед. Державин охотно согласился, а Козачковский отказался.

— У меня ведь неотложные дела в правлении, ваше высокопревосходительство, — сказал он. — Надобно вторично послать нарочных в уезды. Людей и дела, кои вы затребовали, еще не прислали.

— Да, да, завтра все это обязательно должно доставить. Поезжайте, Алексей Федорович, и распорядитесь построже.

— Я пошлю вам лошадей к господину директору.

— Не беспокойтесь, возвращусь пешком. Невелико расстояние.

Директор жил во дворе училища, занимая четыре покоя в одноэтажном каменном флигеле.

Обедали в маленькой, очень уютной гостиной. В изразцовом камине полыхали березовые дрова. Стол был прост, но обилен. От вина Державин отказался.

Леонтьев, старый седой бодрячок, долго и увлеченно рассказывал о своей народной школе, потом вдруг взгрустнул и заговорил о том, что собирается уйти в отставку и передать училище Потресову или Зельницкому, людям молодым, более образованным. Державин стал расспрашивать учителей, давно ли они занялись записками, что за события привлекают их внимание и каким видят сии калужские летописцы будущий губернский журнал.

Разговор длился до конца дня. Когда в гостиной зажгли свечи, Державин вышел из-за стола.

— Господа, — сказал он, — вы доставили мне большое удовольствие. Было бы весьма интересно продолжить беседу, однако мне пора восвояси.

— Позвольте вас проводить, Гаврила Романович, — сказал Зельницкий.

— Что ж, пройдемтесь, — ответил Державин.

Они вышли на Московскую улицу.

— Григорий Кириллович, скажите, мальчик сам выбрал стихотворение? — спросил Державин.

— Да, сам, — ответил Зельницкий. — Правда, сперва он начал готовить «Вельможу», но сие стихотворение очень большое, не успел бы выучить. Я сказал, чтоб выбрал покороче. Да и то взял в соображение, что «Вельможа» — сочинение зело сатирическое и неловко было бы читать его знатному вельможе при встрече. Прошу прощения, Гаврила Романович. Слово «вельможа» после вашего обличения сделалось ругательным. При сем слове зрится осел, осыпанный звездами.

— Вот так штука! — рассмеялся Державин. — Выходит, я и сам себя оконфузил. Спасибо за откровенность, друг мой.

— Да нет, ваше высокопревосходительство, я неладно выразился. Вы не такой вельможа, даже совсем не вельможа. Наичестнейший сенатор. Но мы-то принимали вас не как высокого сановника, а как первейшего российского поэта и радетеля просвещения.

— Польщен, Григорий Кириллович, весьма польщен. Ну да хватит о сем. Скажите, кто из вас примет директорство? Потресов или вы?

— Потресов, вестимо. Он хороший действователь, а меня больше тянет к познавательным предметам.

По улице, обгоняя грузовые и выездные сани, пронеслась встречная карета четверней.

— Губернаторская, — сказал Зельницкий, оглянувшись.

Но Лопухин ведь болен, подумал Державин.

— Вы не ошиблись? — спросил он.

— Нет, это Дмитрий Ардалионович помчался куда-то.

— Не в Москву ли?

— На ночь-то глядя? Нет, покутить куда-нибудь понесся.

Они дошли до корпусов гостиного двора и остановились, потому что здесь Державин должен был пойти вправо, к переулку, в конце которого стоял дом Борисова.

— Как вам нравятся сии сооружения? — спросил Зельницкий.

— Архитектура весьма своеобразна, — сказал Державин. — И русская старина, и готика. Любопытное сочетание.

— Сие-то и придает особое великолепие аркадам галерей. Здесь будет целый торговый городок, но покамест выстроено только пять корпусов. Два с сей стороны и три с противной. Не желаете ли прогуляться дальше, Гаврила Романович?

— С превеликим удовольствием.

— Вечерок-то уж больно хорош. Морозец свежит, месяц светит.

Они миновали другие торговые здания и дошли краем Парадной площади до Воробьевки, короткой улицы, круто падающей к Оке. По улице катались на санках ребятишки. Одни неслись друг за другом по серединной ее лощинке вниз, другие поднимались обочинами вверх, третьи, ожидая своей очереди, стояли у начала спуска.

Державин подошел к подростку в старенькой нагольной шубенке и попросил у него салазки. Тот недоуменно посмотрел на барина в бобрах и боязливо подал ему веревку. Гаврила Романович направил санки в сторону спуска, сел в них, подобрал полы шубы, сильно согнул ноги, уперся сапогами в головки, оттолкнулся руками от места и покатился. Салазки сперва двигались медленно, затем все быстрее и вот уж так разнеслись, что у седока замерло сердце, но в самом конце улицы санки вдруг повернулись почему-то в сторону, и сенатор упал, прокатившись сажен пять ничком по снегу, укатанному до ледяной гладкости.

Потом он поднимался по обочине в гору, тащил за веревку коварные салазки и хохотал. Хохотали наверху и ребятишки, видевшие падение чудно́го барина.

Державин поднялся, передал санки подростку в нагольной шубенке.