Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— Я уж подумал, что сегодня вас пригласил граф Воронцов. Обсудить, так сказать, положение. Не виделись с ним?

— Нет, не виделись. Сегодня он, полагаю, во дворце. Императрица собрала небось всех государственных мужей. — Радищев провел Царевского в кабинет. Они сели.

— Ну-с, что будем делать? — спросил хозяин.

— Да делать-то, кажись, и нечего. — Царевский закинул на колено и вытянул длинную ногу, обтянутую белой штаниной и синим чулком. — В таможне затишье. К оружию нас не зовут. А ждать шведа сложа руки невыносимо. Надобно заканчивать ваше «Путешествие».

Радищев взял его руку и крепко сжал ее.

— Спасибо, друг. Будем продолжать свое дело. Заезжал нынче в городскую думу насчет добровольной дружины. Ждут высочайшего соизволения. А когда оно воспоследует? Вы правы, Александр Алексеевич, бездействие теперь невыносимо. Будем работать.

— Ну, а как мои воспитанники? Не робеют? Цезарь-то, оказывается, кстати пришелся. Чему-чему, но мужеству у него нелишне поучиться и вашим детям.

— Перед ними сейчас иной пример. Далеко не цезаревский. Дарья Васильевна…

Открылась дверь, и камердинер Петр впустил в кабинет Мейснера.

— О, милости просим! — обрадовался Радищев и, вскочив с канапе, подошел к товарищу, взял его под руку, усадил рядом с Царевским, а для себя придвинул стул. Отрадно было ему видеть в сии трудные минуты лучших помощников. Поразительно разны они — долговязый добряк Александр Царевский, сын казанского священника, недавний молодой учитель, и невысокий мрачный Иоганн фон Мейснер, прусский уроженец, прогоревший приезжий книготорговец. И все же они, такие непохожие, очень близко сошлись между собой и со своим таможенным начальником.

— Итак, господин казначей, — заговорил Радищев, — скоро, пожалуй, конец нашему литературному обществу. Только что распрощался я с почтенным секретарем. Он прочел мое «Письмо к другу». Еще, говорит, одна подобная книжка, и автор может оказаться… Сдается, намекнул на эшафот. Ну, а если одного из членов общества возведут на эшафот, других, конечно, немедленно разгонят. Антоновский постарается спасти общество, выдав только нас.

Минуту все трое молчали. Потом Мейснер поднял голову, посмотрел на Радищева.

— Думаете, Антоновский донесет? — спросил он.

— Он уезжает в Вену.

— Уезжает? Весьма опасно. Перед отъездом ему удобно сделать «доброе» дело.

— Но ведь он ничего не знает о «Путешествии», — заметил Царевский.

— Наверное, догадывается, — сказал Радищев. — Догадывается, что мы заняты новой книгой. Донесет.

— А, пустое, — сказал Царевский. — Просто припугнул он вас, Александр Николаевич. Гроза грянет не нынче. Да и отчего непременно гроза? Может, еще пронесет.

— Пронесет не пронесет, но раздумывать уже поздно, — сказал Мейснер.

— Да, остановиться невозможно, — заключил Радищев.

И они не остановились. Не остановились даже в эти зловещие дни. Нет, именно в это время они особенно спешили печатать «Путешествие»: ожидать наступления шведского флота, ничего не предпринимая, было мучительно, тогда как завершение книги, восстающей против истребления и порабощения людей, казалось им делом совершенно необходимым. Радищев видел, как его сотрудники — и поверенный в делах цензуры Мейснер, и переписчик Царевский, и наборщик Богомолов, и печатник Пугин, и камердинер Петр, и его дружок Давыд, дворовый человек, недавно впущенный в типографию, — как все они, собравшись вместе, торопились закончить печатание его книги. Однажды Богомолов, исправив набор конечного текста, хлопнул ладонью по форме и закричал:

— Москва! Москва!! — Он повернулся к Радищеву, сверкая желтыми кошачьими глазами. — Доехал, ваше высокоблагородие, доехал наш путешественник! Тут уж настоящий конец, правда? Или еще что будете переправлять?

— Нет, друг мой, не буду, — сказал Радищев, просматривая стоя свежий оттиск.

— Слава богу! Дозвольте мне, ваша милость, готовить переплеты.

— Готовить переплеты? — сказал Радищев. — Книгу нам не одеть как следует. Пустим ее, матушку, голой. Авось не отвернутся… Сшивать и обрезать листы сможешь?

— Ясное дело, смогу.

— Вот и славно. Займись. Только я, дружок, не дозволяю, а прошу, покорно прошу.

— А как вы думаете, таможня-то наша уцелеет?

— Разумеется, уцелеет. Надеюсь, моряки наши не пропустят сюда шведов.

Пугин, этот молчаливый, загадочный парень, остановил талерную тележку, снял руку с рычага пресса и прислушался к разговору своего друга с хозяином. Потом подошел к ним, вынул из кармана кисет.

— Не пропустят, толкуете, господин советник? — заговорил он, заговорил так впервые. — Оно бы хорошо — не пропустить. Только швед-то, сказывают, уже прижал наших к Выборгу. Дела, видать, плохи.

— Ничего, Пугин, ничего. Королю сюда не пройти. Пойдет — наши двинутся следом и ударят его с тыла. У Фридрихсгама стояла одна команда принца Нассау, потому шведам удалось оттеснить ее к Выборгу. Но принц сумеет собрать всю свою флотилию и задержать неприятеля.

— На пришельца надежды мало, — возражал Пугин. — Наемник ведь он, ваш принц.

— Он показал себя на юге, у Потемкина, — отвечал Радищев. — Покажет и здесь. Возьмет на себя гребной флот противника, а с парусным справится Чичагов. Адмирал уже нанес ответный удар, и весьма внушительный.

Так теперь он успокаивал и сослуживцев, и друзей, и своих родных, но сам-то не мог оставаться спокойным. Хотя в бою под Фридрихсгамом и не разбили стоявшую там морскую команду, но она все же отступила, удалилась в северный угол Финского залива, открыв Густаву путь к Петербургу. Радищев, крайне встревоженный судьбой столицы, часто заходил в городскую думу, однако гласные, сидевшие там угрюмыми истуканами, неизменно отвечали ему, что никакого предписания касательно дружины покамест не воспоследовало. Он уже считал свою затею погибшей, как вдруг граф Воронцов обнадежил его. Однажды, осмотрев безлюдные таможенные помещения, президент сидел у советника в кабинете и, печальный, но, как всегда, аристократически величественный, долго говорил о притихшей торговле, об истощении казны и предстоящих ужасных битвах, а потом, уже прощаясь, сказал, что императрица разрешила обер-полицмейстеру Рылееву набирать запасной батальон на случай появления шведов под Петербургом. Весть эта несказанно обрадовала Радищева, и он опять увлекся государственными делами и своим оборонным замыслом. Он всегда чувствовал себя тем сильнее, чем уже смыкались вокруг угрожающие обстоятельства, если только оставалась хоть маленькая возможность сопротивляться им. Теперь-то, казалось, и мог он действовать, и не один, а с батальоном, и не против лично враждебных сил, а против иноземного вторжения в Россию. Кто знает, быть может, именно запасной команде, если она засядет с пушками в крепости, удастся отогнать врага от столицы.