Аннетте Хесс - Немецкий дом

– Привыкнешь. Ну давай, а то я стою под дождем с картофельным салатом.

Людвиг уже хотел выйти, но Эдит вдруг спросила:

– Может, с ней поговорить?

Людвиг посмотрел на жену и покачал головой:

– Нет.

Эдит помолчала. Барабан в стиральной машине крутился все быстрее. Вум-вум-вум.

– Он сейчас живет в Гамбурге. Торговец, у него большой магазин.

Людвиг сразу понял, о ком говорит жена.

– Откуда ты знаешь?

– В газете было написано. А жена его тоже здесь.

Стиральная машина тихонько зашипела и с хрипом начала откачивать воду. Муж и жена молча на нее смотрели.

После показаний свидетельницы, которая в тринадцатилетнем возрасте в последний раз видела на платформе своих маму и бабушку, председательствующий судья объявил перерыв до завтра. Ева отправилась в женский туалет, где ей пришлось ждать, пока освободится кабинка. Женщины стояли в очереди, как после театральной премьеры. Только сегодня не было оживленных разговоров о том, кто как играл. Все были сдержанны, вежливо придерживали двери, передавали полотенце, кивали друг другу. Ева тоже как будто ошалела.

Зайдя в освободившуюся кабинку, она закрылась и не сразу вспомнила, что, собственно, собиралась сделать. Затем раскрыла портфель и достала сложенное платье в светлых узорах. Сняла темную юбку, пиджак. В маленькой кабинке было тесно, и она все время ударялась о стенки. Натягивая через голову платье, Ева чуть не упала. Она тихо выругалась и потянулась к молнии на спине, наконец застегнула.

Тем временем в дамской комнате стало свободнее, за дверью все затихло. Ева сложила рабочий костюм и попыталась засунуть его в портфель, но тот не застегивался, и она оставила его открытым. Она уже собралась выйти из кабинки, как услышала, что дверь в дамскую комнату снова открылась и кто-то вошел. Этот кто-то шумно дышал, а может быть, плакал. Высморкался. Слабо запахло розами. Открылся кран, зашумела вода. Ева, затаив дыхание, с портфелем в руках ждала за дверцей кабинки. Но минуты шли, а вода все бежала из крана. Тогда она открыла задвижку и вышла.

В одной из раковин мыла руки жена главного подсудимого. На ней опять была фетровая шляпка, темно-коричневая сумочка стояла на подоконнике. Женщина постучала мокрыми пальцами по лицу, по которому пошли красные пятна. Ева подошла к соседней раковине. Женщина не посмотрела на нее, она словно окаменела. Очевидно, теперь Ева стала ее врагом. Они стояли рядом и мыли руки хозяйственным мылом, которое не давало пены. Ева косилась на морщинистые руки, на потертое обручальное кольцо. «Я ее знаю. Она дала мне пощечину. Вот этой самой рукой», – подумала Ева и, испугавшись этой нелепой мысли, отмахнулась от нее, закрыла кран и хотела выйти. Вдруг женщина загородила ей дорогу. За спиной шумела вода.

– Вы не должны верить тому, что здесь рассказывают. Муж говорил мне, что все они хотят компенсаций, денег. Чем страшнее то, что они рассказывают, тем больше денег.

Женщина взяла сумку с подоконника и, прежде чем Ева успела что-то ответить, вышла. Хлопнула дверь. Ева обернулась на открытый кран, закрутила его, потом посмотрела в зеркало и приложила руку к щеке, как будто еще чувствовала удар, который получила так давно.

Взяв в почти опустевшем гардеробе пальто, шляпу и перчатки, Ева вышла на улицу. Было около пяти. Серый день сразу перетек в сине-серые сумерки. В вечернем сумраке фары проезжавших мимо машин чертили длинные полосы света. Дом культуры располагался на оживленной улице.

– Вы хорошо поработали сегодня, фройляйн Брунс.

Ева обернулась. За ней стоял Давид Миллер. Он, как всегда, был без шляпы и курил. Ева невольно улыбнулась похвале, прозвучавшей из его уст. Но Давид продолжил:

– Меня просил передать это заместитель генерального прокурора.

Давид отвернулся и присоединился к двум коллегам из прокуратуры, которые выходили из здания. Еву кольнуло. Почему этот Миллер так демонстративно невежлив с ней? Потому что она немка? Но с остальными у него, судя по всему, проблем нет. По крайней мере, с коллегами. Да и со стенографистками.

От мыслей Еву оторвал автомобильный гудок. Во втором ряду остановилась желтая машина Юргена. Он, не выключая мотора, вышел из машины и открыл ей дверь. Ева села. Они быстро, стыдливо поцеловались в губы. Все-таки они помолвлены. Юрген вписался в поток машин. Ева, которая обычно во время езды бойко, беспорядочно комментировала все, что видела справа и слева, молчала. Она, казалось, не видела нагруженных покупками людей, тащивших за собой домой детей, – те то и дело застревали у освещенных витрин. Юрген бросал на нее испытующие взгляды, будто искал видимых глазу перемен, какого-то знака, который оставил на ней день. Но наружность невесты не изменилась. Тогда он спросил:

– Нервничаешь?

Ева обернулась к нему и улыбнулась:

– Да.

Потому что они собирались сделать что-то почти запретное.

Через двадцать минут машина очутилась в другом, как почудилось Еве, мире. Они проехали в высокие белые железные ворота, которые открыла и закрыла за ними невидимая рука, закружили по показавшейся бесконечной аллее, обсаженной невысокими фонарями. Ева всматривалась в темноту, за голые деревья и кусты, и догадалась, что там газон. «С каким удовольствием Штефан поиграл бы здесь в футбол», – подумала она, вспомнив две цветочные кадки, которые отец каждую весну выносил из подвала, а мать сажала в них красную герань, чтобы украсить вход в ресторан.

Дом вырос как из-под земли. Большой, белый, современный. Ему не хватало индивидуальности, будто это гараж, что Еву странным образом успокоило. Юрген затормозил перед домом и взял ее руку.

– Готова?

– Готова.

Они вышли из машины. Юрген хотел показать ей дом, который скоро станет и ее домом тоже. Отец Юргена и Бригитта еще не вернулись с острова в Северном море. И с трудом шагая против ветра – ежедневная прогулка по берегу перед ужином, – они не догадывались, что сын в это время обходит со своей белокурой невестой все их комнаты. Юрген открыл для нее даже строгую, без каких бы то ни было украшений, но солидную спальню отца. Ева была потрясена количеством комнат, размерами, элегантным дизайном. Она обратила внимание на высокие потолки, что, как объяснил Юрген, важно для отца, поскольку ему нужен воздух, чтобы думать.

Каблучки Евы то громко стучали по гладким мраморным полам, то утопали в толстых молочно-белых шерстяных коврах. И картины на стенах создавали совсем другое впечатление, чем фризский пейзаж у нее дома. Рассматривая угловатые, прорисованные черным контуры дома, стоявшего на берегу странно, намеренно неправильно – это Ева поняла – расположенного озера, она подумала о своих коровах. Когда ей было лет шесть-семь, она дала им имена.