Аннетте Хесс - Немецкий дом

На следующее утро, спозаранку, когда спал еще даже одинокий дрозд, они похоронили Пурцеля под черной елью во внутреннем дворе. Сражаясь с корнями, которые он разрубал сильными ударами лопаты, Людвиг выкопал яму. Время от времени он останавливался и хватался за спину. Штефан не хотел отдавать коробку, Ева силой отобрала ее. Отец тихо запел:

– Прими этого пса, он был верен и добр.

Остальные стали подпевать, хотя «мелодию», которую затянул отец, было не узнать. Когда вернулись в дом, Эдит обняла Штефана за плечи и сказала, что у него будет новая собака. Но тот серьезно ответил, что никогда не захочет иметь никакую другую собаку, кроме Пурцеля. Ева задержалась и вошла в дом последней. Она не хотела, чтобы кто-нибудь из родных видел, как горько она оплакивает смерть Пурцеля, который прожил такую хорошую жизнь. И которому все всё простили.

Ничем не примечательное лицо. Будто утонув в темном костюме, он сидел между чудовищем и медбратом, но ни с кем не разговаривал. Номер шесть был самым незаметным среди подсудимых. На семьдесят восьмой день заседаний, в день смерти Пурцеля, речь зашла о том, какую роль он играл в лагере. Пока Ева переводила показания поляка Анджея Вилка, человека лет пятидесяти с землистого цвета лицом, от которого пахло шнапсом, подсудимый, сняв очки в роговой оправе, спокойно протирал их белым платком. Вилк рассказывал, как подсудимый убивал заключенных в так называемой лечебнице. Узников приводили в процедурную и сажали на табурет. Они должны были поднять левую руку и прижать ее ко рту, чтобы приглушить ожидаемый крик, а также, чтобы облегчить подсудимому со шприцом доступ в область сердца.

– Они называли это «выколоть». – Это слово свидетель произнес по-немецки.

Затем он опять заговорил по-польски, а Ева переводила:

– Сначала я был санитаром, потом переносчиком трупов. Моей обязанностью было уносить убитых. Мы переносили их из процедурной, где их убивали, через коридор в подвальную прачечную. А вечером клали на телегу и отвозили в крематорий.

Председатель наклонился вперед:

– Господин свидетель, вы присутствовали в помещении, где подсудимый делал инъекции?

– Да, я стоял в полуметре или в метре от него.

– Кто еще там находился кроме вас и подсудимого?

– Второй переносчик трупов.

– Сколько человек были таким образом умерщвлены в вашем присутствии?

– Я не считал, но где-то от семисот до тысячи. Бывало, это происходило каждый день с понедельника по пятницу, а бывало, по три, иногда по два раза в неделю.

– Откуда приводили этих людей?

– Из двадцать восьмого блока. Один раз привели семьдесят пять детей. Откуда-то из Польши. От восьми до четырнадцати лет.

– Кто умерщвлял детей?

– Вон тот подсудимый. Вместе с подсудимым номер восемнадцать. До этого детям давали мяч, они играли между одиннадцатым и двенадцатым блоками.

Наступило молчание, все невольно прислушались к тому, что происходило на школьном дворе за окнами. Но дети в эти минуты сидели на уроках. Только тихонько покачивались тени деревьев. Обвиняемый опять надел протертые очки. В стеклах отразился слепящий свет прожекторов. Анджей Вилк был спокоен. Ева ждала следующего вопроса председателя, тот листал папку. Молодой судья показал ему какой-то документ. Ева вспотела. В зале всегда было душно, но сегодня ей казалось, что воздуха вообще не осталось. Она отпила глоток воды из стакана, стоявшего перед ней на столе. Во рту стало еще суше. Тут председатель, обратив к Еве доброе лунное лицо, задал вопрос:

– Ваш отец тоже находился в лагере?

Ева посмотрела на судью, кровь отлила у нее от лица. Свидетель понял вопрос и ответил по-немецки:

– Да.

Ева сделала еще глоток воды, однако проглотила с трудом. Лицо председательствующего судьи медленно темнело у нее перед глазами, как будто его заштриховывали карандашом. Она сморгнула.

– И как сложилась его судьба?

Свидетель ответил по-польски.

– Подсудимый убил его у меня на глазах. Это произошло двадцать девятого сентября сорок второго года. Тогда инъекции проводили каждый день.

Вилк продолжил говорить, Ева не сводила глаз с его губ, стараясь разобрать слова. Но губы расплывались, слова куда-то утекали.

– Я был в процедурной… подсудимый… мы ждали… дверь… моего отца… Садитесь. Вам сделают укол… от тифа… – Ева положила руку на локоть Вилка, как будто хотела опереться на него, и медленно попросила: – Пожалуйста, повторите еще раз то, что вы сказали…

Свидетель что-то сказал. Но не по-польски. Такого языка Ева еще не слышала, она посмотрела на председателя, который совсем потемнел.

– Я не понимаю его… Господин председатель, я его не понимаю…

Ева встала, зал закружился вокруг нее, кружились сотни лиц, и одновременно на нее наваливался линолеум. Потом все стало черно.

Открыв глаза, Ева поняла, что лежит на кушетке в маленькой комнатке за залом, в сумрачной гримерке с освещенными зеркалами. Кто-то расстегнул верхние пуговицы блузки. Фройляйн Шенке прикладывала ей ко лбу мокрый платок. Она плохо его отжала, и вода затекала Еве в глаза. Рядом стояла фройляйн Лемкуль с папкой в руках, обмахивая Еве лицо.

– Ужасный там воздух, – сказала она.

К косяку открытой двери прислонился Давид, у него был не на шутку встревоженный вид. Ева села и сказала, что все уже хорошо. Хотела встать, но Давид жестом остановил ее:

– Свидетель продолжит давать показания по-немецки. Он говорит вполне прилично.

В дверях показался служитель с сообщением, что перерыв окончен. Фройляйн Шенке и фройляйн Лемкуль кивнули Еве и заторопились к выходу. Ева опять хотела встать и пойти за ними, но ноги подкосились, как будто по-детски гибкие суставы должны были нести тело взрослого человека. Она глубоко задышала. Давид прошел в комнату и взял последний бутерброд с ветчиной с одной из стоявших перед зеркалами тарелок.

– Людвиг Брунс – ваш отец, верно?

Ева решила, что ослышалась, но Давид продолжил:

– Он работал поваром в офицерском казино лагеря. Сколько вам тогда было лет?

Ева молчала и искала правильный ответ. Она изобличена. Наконец, сдавшись, она произнесла фразу, которую чаще других слышала в зале:

– Я не знала. – И после паузы продолжила: – У меня не сохранилось воспоминаний. Иначе я бы никогда не согласилась на эту работу. Я даже не знала, что мой отец был в СС.

Давид бесстрастно жевал бутерброд. Вид у него был весьма довольный. Ева разозлилась и все-таки встала.

– Получили подтверждение, да, господин Миллер? Вы ведь всегда говорили, что каждый из нас, все в этой стране имеют к этому отношение. Кроме, может быть, ваших коллег по прокуратуре…

– Да, я так считаю, – перебил ее Давид. – Этот ваш так называемый рейх ни за что не мог бы так безупречно функционировать сверху донизу, если бы не пособничество большинства.