Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Шутишь? – не поверил Ефим, глядя на то, как старик крутит в пальцах сгорбившуюся перед прыжком рысь, которую Петька лишь минуту назад закончил доводить до ума, – За забаву-то детскую – деньги?!

Дед только пожал могучими плечами и уселся на лавку перед печкой, в которой уже гасли, догорая, угли и бегал последний голубоватый огонёк. Его лицо с резкими чертами, большой нос, посечённые ветром скулы сами казались вырезанными из грубой сосновой чурки.

– На каслинских заводах такая выдумка в цене, – неспешно сказал он, кладя деревянную рысь на край стола, – Там, слышь-ко, на барина с полста таких-то умельцев стараются. Только не из корья, а из глины поделку делают. Коли она годится – так по этим поделкам из чугуна фигурь отливают. Всякую забаву для бар делают: ну, там прибор писчий, али катыш с ручкой, чтоб бумагу разглаживать, или ещё подсвечники и прочее… Отливать – то другое уменье, тоже не последние мастера занимаются. Но вот выдумку свою сделать – для этого особый глаз нужен! Мало таких-то мастеров. На заводах больше-то по немецким образчикам работают, но и своё попадается.

– Так ты, стало быть, каслинский? – осторожно спросил Ефим. Он был уверен, что старик не ответит. Но тот усмехнулся и, взяв длинный сук с обгорелым концом, аккуратно поправил гаснущие угли.

– Ещё чутку – и закрывать можно будет… Я, парень, не каслинский, а полевской. С золотых приисков тамошних, барина Турчанинова.

– Вон как, – как можно безразличнее сказал Ефим, – Значит, не всю жизнь за зверьём пробегал? И другое дело знал?

Дед Трофим молчал. В печи внезапно выстрелила прогоревшая головня, окатив красным светом его лицо.

– С малолетства на приисках-то. Сначала за отцом таскался, опосля сам робить начал. У барина-то не забалуешь, с мальства приспосабливают – кого камешки разбирать, кого – сита мыть… Такие, как ваш Петька, уже работниками серьёзными почитаются. Я с десяток годов около золотишка проходил. И мыл, и жилы находил, и комышками, было дело, брали… И самородковая россыпь тоже однажды приключилась. После неё я в леса-то и ушёл.

– Что ж так? – удивился Ефим. – Я по золоту не знаток, но ведь умный-то человек не всё, что сыщет, в контору понесёт! Я слыхал, что купцы тайные есть…

– А не слыхал, что с теми делают, кои от барина золотишко хоронят? – усмехнулся старик. – Поди, ползавода у вас таковских было? С цепками на руках-ногах?

Ефим, не отвечая, пристально смотрел на деда. Тот, словно не замечая этого взгляда, встал, прикрыл заслонкой красную россыпь углей, и в избе сразу сделалось сумеречно. Тусклым огоньком светилась лучина над ведром с талым снегом. Дрожали на стенах рыжие отсветы. Засыпала, попискивая, Танюшка на руках матери, и негромко звучал Устиньин голос: она рассказывала сказку.

– И вот идёт Иван один через лес, в голове одна думка – где Матрёну-царевну-то в этаких потьмах сыскать? И на серебряное веретёнце надёжи нет, а по сторонам только совы летают да волчища шмыгают! Петюнька, сказывать далее-то, аль спишь уже?

– Ска-азывай, тётка Устя…

– Да чтоб вас!.. Язык уж в узел завязывается! – рассердилась Устинья, – Петюнька, может, завтра покончу?

– Притомилась, хозяйка? – усмехнулся дед Трофим, – Хочешь, я заместо тебя сказку-то расскажу?

– Нешто умеешь? – усомнился Ефим. Старик не ответил. Глядя на прыгающую по брёвнам тень, негромко заговорил:

– О чём же рассказать-то вам, крещёные?.. Ну… Вот пришли одним разом на старый прииск старатели. Небольшая артель, восемь человек всего, да девчонка-стряпуха с ними: дочкой одному-то приходилась. На возрасте девчонка, годов четырнадцать ей тогда было. Да вот беда – немая, да и не слышала ничего, хоть из пушки над ухом пали – не обернётся! Ни на что, кроме стряпать, не годилась, и не сватали её вовсе. Отец её вдовым был, девку за собой таскал, боялся одну оставлять: такую-то всяк обидеть может. Все люди возрастные, женатые. Друг друга не первый год знали, вместе на приисках горевали. А время – весна только, еле-еле дерева в тайге оделись. Первый это пробой в году был. Мужики ещё не уставшие, весёлые, скоренько место для себя на бережку подыскали. Один, который помоложе, в лес за сухостоем ушёл, другие шалашик гоношить начали. А шалаш ведь известно как ставится: елочки молодые рубят, обтёсывают да наискось в землю вкапывают: любой несмышлёныш сумеет. И вот один из старателей глинку роет под жердь, да вдруг чует – тяжело лопатке-то! Вывернул пласт, чуть не надсадился – что за притча такая? Глина сырая, конечно, по весеннему времени, да всё ж не чугун! Присел старатель-то над лопатой, расковырял глину пальцем маленько… мать честная! По всей куче самородков насажено, как клюква в пироге… штук двенадцать, и каждый с горошину величиной! Охнул он, закричал – разом все сбежались! Похватали лопаты, принялись рыть… До потёмок копались, двадцать три, слышь, самородка выбрали – и все как горох, гладенькие, ровные, будто на заказ сработано! Обрадовались, конечно, сели думать: что делать? Коли по начальству заявить – отберут всё, что нашли, по бросовой цене в конторе примут. Коли припрятать да тайным купцам сдать – страшно. Дача-то барская, коли прознают – беда будет, а люди все семейные… Порешили всё-таки до начальства не доводить, а поделить золотишко промеж собой да обождать годок-другой. А после уж потихоньку продавать начать, чтоб не догадался никто – отчего это целая артель вдруг разом обогатилась! Да наутро положили ещё порыться вокруг – может статься, ещё горошинок найдут! А покуда решили эти поделить. Разложили их на чьём-то зипуне да, как водится, жеребьёвку устроили. Только вот ведь беда-то: двадцать три на восьмерых, хоть убейся, не делятся! Коли бы ещё хоть один – как бы складно вышло, каждому по три, да и без обид! А тут – ну никак, хоть лопни! И вспомнили они, что один-то из них – вдовец, одиночка. И тут же порешили, что, коль семьи у мужика нету, так ему-то два самородочка и достанутся. А остальным всем – по три! Вдовец, понятно, в обиду ударился: мол, спасибо вам, товарищи, что вовсе не обделили, милостинку просить не отправили! Дочку немую замуж выдать не с чем, а вы меня и за равного не сочли! Слово за слово – и разодрались ведь! Да как ещё! Мужики все приисковые, могутные: и лопата, и кайло в руках бывали… – дед Трофим вдохнул, нахмурился. Покосился на гаснущие угли.

– А тот, кто моложе был, в лесу той ночью заплутал. Место-то незнакомое, да ещё и болотце попалось… так всю ночь парень под сосной и просидел, зубами простучал: чуть комарьё заживо не съело! Наутро уж, как рассвело, по солнцу обозначился, вышел к реке, на бережок – батюшки-святы! Всё кровищей залито, берег изрыт, товарищи мёртвые лежат… Он к одному, к другому – никого в живых! Один ещё что-то трепыхался, да на руках у парня помер. Дыра, вишь, от кайла в голове была. Молодец чуть не свихнулся, на всё это глядя! А из-под берега девка к нему вылезает, трясётся вся, мычит да руками машет! А в подоле что-то и держит, скрючилась вся до земли. Помог парень ей из-под берега вылезти, а подол у Марфутки возьми да прорвись! И посыпались ему под ноги все двадцать три-то горошинки, из-за которых семеро человек друг дружку порешили… – дед помолчал, склонил набок кудлатую голову, словно прислушиваясь к чему-то. Ефим молчал, не шевелился, как заворожённый. Молчала и Устинья.