Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

Привыкший к затворничеству Закатов не умел и не любил принимать у себя гостей и больше всего боялся, что Александрин заметит это. Однако, через неделю стало очевидно, что это безмолвное, исхудалое, полупрозрачное существо попросту не способно никого собой стеснить. Первые дни Александрин просто спала: спала ночью, спала днём, спала вечером. Дуньке едва удавалось, явившись в её комнату с подносом, насильно впихнуть в рот своей подопечной несколько ложек куриного супа или нежнейшей кашки, приготовленной из овсяной муки.

– Да что же с ней, право? – волновался Закатов, – Как же это можно – чтоб совсем ничего не есть? Может, за доктором в уезд послать?

– Только зря лошадей прогоняете! – отмахивалась Дунька. – Что спит – это правильно, во сне из человека тоска выходит. Столько барыня промучилась – как же теперь не спать-то? К тому же, в положении ихнем это очень даже обнакновенно наблюдается…

– В ка… ком положении?

– Так брюхатые они! – буднично сообщила Дунька. – Уж четыре-то месяца наверняка есть! Да что вы так перепугались-то, барин? Дело бабье, житейское… К лету опростаются в лучшем виде. А кушать начнут поманеньку, у меня не отвертишься! Второго дня только семь ложек супчику съели, а нынче уж девять! Завтра, глядишь, все пятнадцать будут, а там и до блинчиков дойдёт! Парамоновна такие блинчики с мёдом приготовит – сам Господь наш в раю со своими херувимами за них подрался бы!

Дунька снова оказалась права: понемногу Александрин начала и подниматься с постели, и съедать всё то, что притаскивала ей в комнату горничная. В полное распоряжение гостьи отдали хохотушку и болтунью Парашку, которая до этого вяала кружева в девичьей. Парашка оказалась весьма довольна избавлением от коклюшек и теперь каждый вечер весело докладывала барину о состоянии своей подопечной:

– Нынче куда как лучше им! Вчера, когда метель поднялась, уж такие грустные у окна сидели, всё на снег глядели, а из глазок-то – кап… кап… У меня аж сердце занялось! Не хотите ли, спрашиваю, барыня, сказку, а то могу и песенку какую спеть! Спой, говорит, сделай милость – а сама всё плачет, плачет… Ну, думаю, какие уж тут песни – и давай ей сказывать про то, как солдат в Великий пост к купецкой дочке через окно…

– Паранька! – пугался Закатов, – Рехнулась ты, право: такое рассказывать барыне! Эта твоя история весьма фривольна и…

– Не беспокойтеся, до пребольного и не дошло даже! – бодро утешала Паранька, – Солдат ещё и до Москвы не добрался, а Александра Михайловна у меня уж уснули! Спали крепенько, только заполночь что-то закрутились да на непонятном заговорили, да быстро так, жалобно… Ну, я их перекрестила, ворот на рубашке раскрыла, чтобы значит, ангел душку видел, лобик вытерла, – они и угомонились, и до утра спали покойно и проснулись весёленькие! А утром, стало быть, чаю подали, да с кренделюшками, Парамоновна нарочно ещё затемно печь растопила, да с топлёными сливками, да с маслицем! Всё съесть изволили, да порозовели этак сразу, любо-дорого взглянуть! А там уж и Марья Никитишна к ним прорвалась со своею книжкой, и они вдвоём в постельке сидели, да картинки смотрели, да смеялись! И мне показывали! А после я одеваться подала и в сад их вывела, на синичек со снегирями поглядеть! Якимка нарочно кормушку в развилке приладил, чтобы, значит, птичек семечками одарять! Уж так у меня Александра Михайловна разрумянились, что любо-дорого посмотреть! А опосля Марья Никитишна со своею Федоркой бешеной побежали с горы кататься, а я барыню нашу повела чай пить!

Вскоре Закатов должен был признать, что госпожа Влоньская пошла на поправку. Тяжёлый, неспокойный сон и полное отсутствие аппетита первых недель канули в небытие. Вскоре Никита уже видел из окна, как Александрин в шерстяном платье и тяжёлом лисьем полушубке пересекает заснеженный сад, подолгу замирая под рябинами, по которым, роняя снег с багровых, схваченных морозом гроздей, скачут снегири. Специально для неё Авдеич расчищал по утрам дорожки сада, по которым Александрин гуляла в сопровождении верной Парашки. Иногда к ним присоединялась Маняша, набегавшаяся на горке до румянца во всю щёку. Закатов видел, как дочка безостановочно стрекочет, размахивая перед гостьей руками в пёстрых рукавичках, и заразительно смеётся, и Александрин слабо улыбается ей в ответ. Вскоре Дунька уже с некоторой ревностью докладывала:

– Марья Никитишна уж куда какой подружкой для вашей протежи стала! Чуть утро – сейчас и прыг к ним в комнату, и прямо в постель лезут, и книжки свои тащат все до единой! Я – следом! Маняша, кричу, что же ты барыню с утра пораньше волнуешь, опосля заглянешь, к полудню… а Александра Михайловна говорят: «Ничего, Авдотья, я уже не сплю, мне даже весело…» Сядут вдвоём – и давай книжки разглядывать, а потом Маняша почнёт стихи рассказывать, а барыня ей в ответ – что-то по-французски, да смеются вместе!

Сначала Закатов не придавал значения этому увлечению дочки – пока однажды Маняша с гордостью не рассказала ему по-немецки стишок про Макса и Морица. Стихотворение, насколько мог судить Никита из корпусного курса немецкого, было выучено без единой ошибки и прочитано без запинки.

– Что ж, Маняша, прекрасно, – озадаченно сказал он, – О чём же, по-твоему, эти стихи?

Он был уверен, что стихотворение было заучено как бессмысленный набор звуков: он сам учил так в детстве иностранные тексты. Но Маняша ловко перевела текст слово за словом и подконец похвасталась, что знает теперь, как сказать по-французски: "Жевузем" и "Авек плезир".

В тот же вечер за ужином Закатов осторожно сказал:

– Я весьма благодарен вам, Александра Михайловна, что вы нашли время заняться с моей дочерью. Вы сами можете видеть, что Маняша у меня мало образована и…

– Мари – чудный ребёнок! – улыбнулась Александрин, – И очень много знает для своих лет. Представьте, Никита Владимирович, она читала мне "Руслана и Людмилу" наизусть, не глядя в книгу – ведь она ещё не умеет читать! Я знала только одного человека, который мог вот так читать эту поэму… – тут Александрин смешалась и уткнулась в свою тарелку. Закатов, тоже прекрасно знавший этого человека, смутился не меньше.

– Боюсь, что кроме этого, Маняша ничего и не знает, – проворчал он. – Я, признаться, не занимался её образованием…

– Но что же ещё должен знать ребёнок в эти годы? Мари ещё так молода, что вряд ли возможно давать ей уроки…

– Тем не менее, вам удалось научить её стихам на немецком!

– О, лишь потому, что для Мари это было забавой, а память у ней отменная! Она с такой лёгкостью воспроизводит все те… – Александрин запнулась, – образцы народной фантазии, которые слышит в девичьей!

Именно это Закатов, сам выросший на "образцах народной фантазии", и опасался услышать. И, старательно разрезая Дунькин грибной пирог, сказал: