Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Право, Никита Владимирович, я не настолько низко пала! – дрожащим от возмущения голосом объявила она. – Вы спасли мне жизнь! Я живу в вашем доме третий месяц на всём готовом, мне давно не было так хорошо и спокойно… за что же вы собрались мне платить? За моё блаженство?!

– Но, Александрин… дитя моё… Вы ведь даёте уроки моей дочери…

– …и получаю от этого несказанное удовольствие! – отрезала Александрин. – Стало быть, это я должна заплатить вам за него! Вы сделаете мне огромное одолжение, Никита Владимирович, если мы более не вернёмся к разговору о деньгах!

Закатов осторожно перевёл дух, понимая, что дёшево отделался. Больше он не возвращался к денежной теме.

Александрин была права: их занятия с Маняшей больше напоминали весёлую игру. Для Закатова это было неожиданностью: он помнил собственное безрадостное ученичество, долгие часы зубрёжки, сухой голос учительницы: «Вы опять ничего не помните, чем забита ваша голова?» – от которого хотелось сжаться в точку и исчезнуть с божьего света. Уроки же французского – по утрам, за чаем – напоминали ему весёлое перекидывание мячика:

– Чайник, ma chere?

– Bouilloire!

– Сахарница?

– Sucrier!

– Tres bien! Servez le lait, ma chere!

– Je ne comrend pas, madame!

– Ну, пустяки, вспоминайте! «Lait», «servez»…

– Вспомнила! S’il vous plait, avec plaisir!

– Превосходно, вот и выучили!

– Александрин, вы просто непревзойдённый педагог! – с искренним восхищением заметил однажды Закатов, наблюдая во время вечернего чая за этим перебрасыванием словами. – Никогда не думал, что можно так легко и просто учить языки! Этому сейчас учат в Смольном институте?

Александрин грустно улыбнулась, отпустила Маняшу играть – и та помчалась из комнаты прямо в протянутые руки Федорки. Когда за ними, хлопнув на весь дом, закрылась дверь (хорошие манеры не прививались, хоть убей, ни Маняше, ни Федорке), Александрин со вздохом ответила:

– Ничему, кроме смешного кривляния, в нашем институте научиться было нельзя. И как жаль, что я лишь сейчас начинаю понимать это.

«А Вера это утверждала уже в двенадцать лет,» – невольно подумал Закатов. Вслух он этого, разумеется, не сказал и неуклюже попытался вернуться к комплиментам:

– Но откуда же тогда у вас такая лёгкость в обучении детей? Я знаю Маняшу, она добрая, весёлая, но неусидчивая страшно! И ей всего-навсего четыре года! Она нипочём не станет учить то, что ей скучно или не хочется! Вы как-то упомянули «Руслана и Людмилу» – но Маняша знает эти стихи лишь потому, что слышит их с двух месяцев! Я, к сожалению, других стихов наизусть не знаю. А у вас она уже болтает французскими виршами и… Где вы учились преподавать, в таком случае, если не в институте?

– Моя приёмная… – Александрин запнулась. – Княгиня Тоневицкая при мне занималась с крестьянскими детьми. Она и меня с княжной пыталась привлечь к этому, но я… мне тогда казалось это скучным. Аннет удавалось гораздо лучше. Вера Николаевна утверждала, что у нас совершенно неверно обучают детей! Сначала долго, нудно учат «аз», «буки», «веди». Потом надо объяснить дитяте, что «аз» читается как «а», «буки» как «б»… Ненужная трата времени – и только. А потом начинается это ужасное слогочтение! Помните? «Сгдрв», «блркт», «мнсгл»… Ломание языка, слёзы, нетерпение… ненависть к чтению на всю жизнь! К чему? Княгиня писала детям простые слова: «репа», «сено», «лук»… Потом потихоньку добирались до длинных слов, а уж после шли «еры» и «ери». И очень быстро и легко всё выходило! А языки лучше всего учатся в обыденных разговорах за столом или во время гулянья. И получается куда быстрее, чем по книгам!

– Детей надо любить и видеть в них людей… – задумчиво сказал Никита. Александрин удивлённо взглянула на него, и он, смутившись, пояснил, – Эта фраза, как говорила мне Ве… княгиня Тоневицкая, заменяет все труды по педагогике и воспитанию. Если руководствоваться ею – всё получится. Право, не знаю, так ли это. Меня воспитывали, руководствуясь совсем другими фразами, – и ничего хорошего не получилось.

– Меня тоже, – задумчиво отозвалась Александрин. – Знаете, я сейчас переживаю странное чувство… Я смотрю на вашу Мари, на то, как она весела, радостна, свободна… да-да, свободна, она ведь ничего не боится в своём доме, среди любящих людей! И я почему-то ничуть не завидую ей. Со мной такое впервые… Ах, боже мой, я напрасно всё это говорю, простите меня… Но у меня так сложилась жизнь, что я везде и всюду чувствовала себя чужой. Чужой и ненужной.

– Мне очень хорошо знакомо это чувство, Александра Михайловна, – задумчиво сказал Закатов. – У меня всё было так же. Боюсь, что и сейчас… Когда я вижу спокойного, счастливого человека, мне кажется, что он и не человек вовсе, а… ну, скажем, житель Луны. А в нашем грешном мире таких попросту нет и не должно быть. Детство наше делает с нами страшные вещи.

– Вы выросли сиротой? Как и я? – Александрин, отвернувшись от огня, участливо и грустно взглянула на него. Закатов сразу же забеспокоился, не сболтнул ли лишнего. Но Александрин не отводила взгляда, и волей-неволей нужно было продолжать.

– Мать моя умерла родами, а отец… Отец не считал нужным мною заниматься, – Закатов впервые за свои тридцать три года произнёс это вслух и невольно вздрогнул – хотя сказал чистую правду. – В двенадцать лет меня отдали в корпус. Там же я познакомился с братом княгини Веры и вошёл в семью Иверзневых. Именно там были и моя настоящая мать, и настоящие братья, и друзья, и… – он едва успел умолкнуть. К горлу подкатил ком.

– Как странно… у меня всё то же, – Александрин, наморщив лоб, глядела в огонь и, к счастью, не заметила смятения Закатова. – Но я оказалась хуже вас… много хуже. Когда я выпустилась из института и попала к Тоневицким, это было… это было… всё равно, что рыбу взять из пруда и бросить в кипяток.

– Полно, Александрин! – изумился Закатов. – Неужто так?!

– Именно так! Вот вы говорили о жителях Луны… а представьте, что вас отправляют к этим жителям на вечное проживание! Сейчас я понимаю, что Тоневицкие были очень… очень хорошие люди… Никто из них не хотел ни мучить меня, ни издеваться… Но я привыкла совсем к другому! Судите сами: своей семьи у меня не было, на каникулы из института я ни к кому не выезжала! Училась за казённый счёт! Шесть полных лет в Смольном, в четырёх стенах, среди одних и тех же лиц… В институте всякую искренность, всякое живое чувство считали недопустимой вольностью, вульгарностью! Говорили, что только кухарки могут так себя вести! Что благородные барышни не должны проявлять свои чувства, если не хотят показаться глупыми и смешными! И мы в это верили, как в священное Писание! А тут… тут… Аннет распевает на два голоса с горничной под пианино – и вместе они хохочут как сумасшедшие! Княгиня Вера учит деревенских детей грамоте, а от них же, пардон, пахнет, они заросшие волосами, ч… ч… чешутся! Князь Сергей РУКАМИ выводит из дома собственного пьяного кучера! Укладывает его спать в людской, а на другой день даже не велит наказать! Я не знала, что и думать! Мне казалось, что все надо мной смеются, что всё это придумано нарочно! Что это ненастоящая, искусственная жизнь – как в театре! А ведь искусственным был наш институт и шесть лет моей жизни в нём… но как же я могла это понять?