Борис Тумасов - Власть полынная

Поклонился Никита Васильевич, а Иван Третий продолжил:

— Подпиши, дьяк Беклемишев, с Менгли-Гиреем такую ряду, чтоб не бывать мира между ордой Ахмата и крымцами…

С тем и отправился дьяк Беклемишев, посол московский, к хану Менгли-Гирею.

Далека степная дорога в Крым.

Ехали с остановками и ночлегами. Костров не разводили, чтоб не привлечь лихих людей.

Всё продумал дьяк Никита Васильевич: как станет убеждать Менгли-Гирея, чтоб заодно быть, а коли не согласится, так хотя бы короля польского и великого князя литовского в страхе держал. Крымцы своими набегами страшны.

Уже до Перекопа добрались московские послы, когда узнали, что Менгли-Гирей свергнут и брошен в Манкуйскую крепость. Не успели послы московские одну новость переварить, как прослышали, что к крымским берегам причалили турецкие корабли, освободили Менгли-Гирея и снова посадили на ханский стол. Менгли-Гирей признал себя вассалом Турции…

А московского посла дьяка Никиту Беклемишева, ограбив и избив, татары отпустили на Русь, пригрозив вдругорядь продать его в рабство…

Басенкова, посла государева, в Сарае бесчестили. Хан Ахмат даже на порог дворца его не пустил, узнав, что он не привёз требуемой дани, да ещё сказывал, что о ней ему ничего не ведомо.

Озлился Ахмат и велел кинуть посла в темницу и держать, пока великие князья московские не одумаются и не вернут долги.

Сидит посол в темнице, а за глинобитной стеной базар шумит, мулла с минарета на утренний и вечерний намаз правоверных скликает.

В первый месяц дьяк всё себя успокаивал, что хан вспомнит посла и освободит. Но Ахмат забыл о нём.

Три месяца томится Басенков, надежду потерял, никто не является к нему. Только раз в сутки откроется дверное оконце, кинут дьяку лепёшку засохшую или кость голую, и снова захлопнется оконце. Даже во двор не выпускают. Оброс он, в теле сдал, одни кости да кожа. Мысленно к смерти готовится.

Часто задумывался о нелёгкой судьбе дьяка Посольского приказа. Никто в защиту не выступит, а на чужбине как пса бездомного пихают…

Однажды, открыв дверь, в камеру к нему заглянул мурза Гилим, поморщился, насмешливо спросил:

— Когда твой конязь Ванька дань вернёт? Не знаешь? Вот и подыхай тут!

Дьяк и сам думал, зачем послали его великие князья к Ахмату, аль не ведали, что хан не станет его миловать?

Уж казнили бы за дело какое, что Москве на пользу, а то так, вроде мыши в мышеловку полез. И тут же на свой вопрос и ответил. Почему сам? Ведь по государеву указу в Орду отправился…

А за стеной шумит, гудит базар голосами многими. Кони ржут, верблюды и ослы кричат, с минарета мулла голос подаёт. И никому до него, посла московского, дела нет…

«Суета сует, — говорит себе дьяк, — для чего живёт человек? Родится, крестится, в делах, ему свойственных, срок жизненный отмеряет и уходит из жизни в мир иной…»

И тут же сам себе возражает:

«Ан нет, всё сущее из труда человека, даже самого малого, создаётся и из века в век к человеку переходит. Этим земля красится!..»

Такие мысли нет-нет да и забредут в голову дьяка, но чаще тоска по дому одолевала. Избу деда вспомнил.

Редко навещал он её, всё больше в хоромах отцовских жил…

Прилежным школяром числился он, хотелось всё познать. Вот и познал! Теперь сидит во мраке, насекомыми съедаемый, смерти у Всевышнего просит…

На подворье караван-сарая первый ярус — жильё.

Комнаты тёмные, освещаются плошками, заправленными рыбьим жиром, и потому караван-сарай пропах рыбой.

Рыбой и кониной кормился весь Сарай, рыбу и конину ели все. Еду варили во дворах под навесами в больших медных казанах, мясо жарили на угольях. Здесь же пекли лепёшки из проса, реже из муки.

Прислонив к стене зеркало, приобретённое в лучшие годы жизни, торговый гость Дмитрий Лазарев, оказавшийся в столице Золотой Орды, костяным гребнем расчёсывал густые волосы и бороду.

Сняв пук волос, он бросил его под ноги. Дмитрий Лазарев терялся в догадках, зачем позвали его, торгового гостя, к самому хану. Накануне разыскал его на базаре мурза Гилим, велел приготовиться.

Дмитрий не на шутку испугался. В Сарай он попал случайно. Намеревался в Нижнем Новгороде торг вести, да соблазнился товарами бухарскими, каких, сказывали, в Сарае на торгу великое множество.

Узнав, что поведут его к самому хану, струсил. Боязно, однако захотелось лицо русского торгового человека показать, вот и решил приодеться понарядней. Натянул длиннополый кафтан, нахлобучил отороченную соболем шапку, ногой притопнул и промолвил:

— Знай, царь татарский, что есть торговый человек московский!

Выйдя из караван-сарая, Дмитрий Лазарев подождал мурзу Гилима и, перейдя площадь, где толпились ордынцы, вступил во дворец.

— Почто хан кличет меня? — спросил Лазарев. Гилим хитро прищурился:

— Торговый гость подобен девке брюхатой, любопытно ему, кого родит.

Купец больше не спрашивал. Они миновали стоявших мурз и беков, пошли коротким мраморным переходом с низкими кирпичными сводами и остановились перед железной кованой дверью.

Не успел Дмитрий дух перевести, как дверь раскрылась, и он увидел хана. Ахмат сидел на низеньком, отделанном перламутром помосте, окружённый верными придворными.

Изогнулся гость торговый в поклоне, промолвив:

— Да продлит Аллах жизнь твою, великий хан, и жён твоих, и детей твоих на многие лета.

— Аллах милостив ко мне, урус. Но почему ты не спросишь, зачем я велел позвать тебя?

— Великий и мудрый хан, как неведомы мне мысли Всевышнего, так неведомо то, о чём говорить будешь.

— Дзе, ты хитрый урус. Московский великий князь дань от Орды утаивает, и за то я бросил в клеть посла московского. Он будет сидеть, пока конязь Иван не пришлёт мне дань. Я отпускаю тебя, урус, в Москву, и ты передашь мои слова великому князю Ивану… А ещё передашь, чтоб не искал дружбы у врага моего, крымского хана Менгли-Гирея.

Кланяясь, торговый человек Дмитрий Лазарев покинул ханский дворец и в тот же день поспешил выбраться из Сарая, моля Бога, чтобы помог ему в опасном многодневном пути на Русь.

Купчиха Лазарева билась в слезах, на московском торгу припадками исходила. Окружившему люду выкрикивала:

— Заморочил, окаянный! От татарвы вырвался в чём душа держится. А всё из-за князя великого Ивана Васильевича!

Приставы купчиху допросили, она и поведала, что её мужика Митрия Лазарева Ахматка-хан принудил, едва жизни не лишил, а дьяка Басенкова в клеть заточил.

Те слова приставы донесли молодому великому князю Ивану, а тот государю. Весть бабы с базара по Москве понесли, заговорили:

— Ахматка на Москву двинулся!

— Орда Дон перешагнула!

Зловредные слухи быстро наводили панику. Торговые ряды пустели, лавки закрывались.