Кейт Мортон - Дочь часовых дел мастера [litres]

– Фанни не приедет, – и тут же сменил тему: показал ей укромный уголок у камина, где можно было читать, не опасаясь ничьего вмешательства. – Никто не заметит тебя здесь, а мне из достоверных источников известно: чтение доставляет больше всего удовольствия тогда, когда ты делаешь это втайне.

Люси не стала больше говорить о Фанни.

Позже она, конечно, упрекала себя за то, что не проявила настойчивости, не задала больше вопросов; но, честно говоря, она не испытывала особой симпатии к Фанни и даже обрадовалась, что та не приедет. К тому же небрежность – почти пренебрежение, – с которой брат ответил на ее вопрос, сказала ей яснее всяких слов: Фанни – зануда. Она завладела вниманием Эдварда и пыталась сделать из него того, кем он никогда не был. А еще она была невестой, и в этом качестве от нее исходила угроза, которую Люси не ощущала от натурщиц. Натурщицы появлялись и исчезали, а брак – это навсегда. Брак – это другой дом, куда Эдвард уедет без возврата. А Люси не могла представить себе жизни без Эдварда, равно как не могла представить себе его жизнь с Фанни.

Сама Люси не планировала выходить замуж – ну, разве что попадется идеальный кандидат. А таким, решила она, мог быть лишь тот, кто похож на нее саму. А еще лучше, чтобы это был Эдвард. Тогда они будут всегда вдвоем, никто им не помешает, и они будут счастливы.

Насчет библиотеки Эдвард оказался прав: ее как будто составили специально для Люси. Все стены, от пола до потолка, были заняты полками, и, в отличие от таких же полок в доме деда и бабки, их заполняли не скучные религиозные трактаты и памфлеты, призванные уберечь от неподобающего поведения, нет, здесь были настоящие книги. Прежние владельцы Берчвуд-Мэнор собрали потрясающее количество томов по разным увлекательным предметам, а пробелы в коллекции Эдвард заполнил свежими изданиями, выписанными из Лондона. Каждую свободную минуту Люси проводила на раздвижной библиотечной лестнице, забираясь под самый потолок, просматривая корешки и прикидывая, что и в какой момент лета она прочтет – а таких моментов перед ней открывалось много, целая череда, ведь с первого часа их пребывания в Берчвуде она поняла, что всецело предоставлена самой себе.

Уже в первое утро, когда вся компания только знакомилась с домом, каждый художник был занят одним – поисками лучшего места для работы. И это был не просто эгоизм – перед отъездом из Лондона мистер Рёскин оповестил членов Пурпурного братства о своем намерении устроить осенью их коллективную выставку. Вот почему у каждого было на уме что-то новое, и вот почему атмосфера дома сразу наполнилась духом творчества, соперничества и надежды. Как только определились с комнатами, художники принялись распаковывать орудия своего искусства, прибывшие вслед за ними со станции на телеге.

Торстон выбрал большую гостиную в передней части дома, поскольку окно там выходило на юг, а значит, заявил он, свет для его картины будет идеальным. Люси старалась избегать его, отчасти потому, что Торстон внушал ей какое-то беспокойство, а отчасти потому, что не хотела лишний раз видеть глупые телячьи глаза кокетничающей с ним сестры. Проходя мимо комнаты, когда там шел сеанс позирования, Люси через открытую дверь случайно заметила Клэр, и ей стало до того тошно, что пришлось выскочить из дома и опрометью бежать по лугу, лишь бы избавиться от этого отвратительного наваждения. Перед отъездом Люси мельком увидела и саму картину. Даже незаконченная, она была хороша, ничего не скажешь, ведь Торстон, надо отдать ему должное, превосходно владел техникой живописи; но одна деталь особенно поразила Люси. У женщины на картине, несомненно списанной с Клэр, которая позировала, полулежа в шезлонге и как бы изнывая от тоски, был рот Лили Миллингтон.

Феликс реквизировал небольшой закуток на первом этаже, рядом с обшитой деревянными панелями гостиной, а когда Эдвард заметил, что там нет света, радостно согласился и сказал, что это ему и нужно. Прежде он был известен мрачными картинами на легендарные и мифологические сюжеты, а теперь выразил намерение прибегнуть к фотографии.

– Моя фотографическая Леди Шалотт по мотивам Теннисона превзойдет картину Робинсона. Река здесь самая подходящая для такого сюжета. Ив и даже осин сколько угодно. Камелот будет как настоящий, вот увидите.

Яростные споры о том, пригодно ли новое изобразительное средство для создания таких же художественных эффектов, как в живописи, продолжали сотрясать группу. Однажды за обедом Торстон заметил, что фотография – всего лишь ловкий трюк.

– Дешевый фокус, вполне пригодный для того, чтобы делать карточки на память, но совершенно не позволяющий передать что-нибудь серьезное.

Тогда Феликс вынул из кармана пуговицу – вернее, маленький оловянный значок, который подбросил на ладони.

– Скажи это Аврааму Линкольну, – заявил он. – Десятки тысяч таких штук были розданы публике. И теперь множество людей по всему Американскому континенту носят на своей одежде лицо этого человека, вот это самое изображение. Еще недавно мы знать не знали, как этот Линкольн выглядит, о чем думает. А сегодня за него голосуют сорок процентов избирателей.

– Почему его противники не сделали того же самого? – спросила Адель.

– Они пытались, но было слишком поздно. Выигрывает тот, кто начинает первым. Но я смело могу обещать вот что: отныне на любых выборах кандидаты будут эксплуатировать свою внешность.

Торстон взял у него оловянный значок и тоже подкинул на ладони, как монету.

– Я не отрицаю, что в политике фотография может быть полезна, – сказал он, ловя металлический кругляшок одной ладонью и прихлопывая его другой. – Но только не говори мне, что это – искусство.

И он поднял ладонь, открывая лицо Линкольна.

– Нет, эта пуговица, конечно, не искусство. Но вспомни Роджера Фентона.

– Да, его крымские пейзажи великолепны, – поддержал его Эдвард. – И заключают в себе серьезную мысль.

– Но не становятся от этого искусством. – Торстон слил остатки красного вина себе в бокал. – Я допускаю, что фотография полезна там, где речь идет о сообщении новостей, освещении разных событий, – для функционирования в качестве… в качестве…

– Глаза истории, – подсказала ему Лили Миллингтон.

– Да, спасибо, Лили, вот именно, глаза истории. Но искусством она все равно не является.

Люси тихо сидела на дальнем конце стола и с наслаждением уплетала вторую порцию пудинга. Мысль о фотообъективе как о глазе истории пришлась ей по душе. Как часто, читая книги о прошлом – а также производя собственные раскопки в лесу за домом, – она утыкалась в печальную необходимость додумывать события и обстоятельства, опираясь на уже известные. Какой прекрасный подарок получили грядущие поколения, ведь фотография способна запечатлевать правду! В «Лондон ревю» ей попалась статья, где речь шла о «незыблемых свидетельствах фотоснимков» и о том, что отныне ни одно событие не будет происходить без фотографии, способной создать…