Кейт Мортон - Дочь часовых дел мастера [litres]

– Каким богатством? – сразу спросила миссис Мак, от которой общими словами было не отделаться.

Зная, что самая искусная ложь – та, которая ближе всего к правде, я рассказала всей семейке о планах Эдварда нарисовать меня с бесценным «Синим Рэдклиффом» на шее.

В тайнике было темно и очень трудно дышать. И еще тихо, до жути.

Я стала думать об Эдварде и о том, что делает Фанни там, в лесу.

Потом я вспомнила Бледного Джо и письмо о моем скором отъезде в Америку, отправленное ему из деревни; я добавила тогда, что он может долго не получать известий обо мне, но пусть не волнуется. К письму я приложила свою фотографию «на память», которую Эдвард сделал камерой Феликса.

Я вспоминала отца, ощущение его сильной руки, в которой тонула моя детская ладонь, и то неземное счастье, которое переполняло меня всякий раз, когда мы с ним отправлялись в очередное железнодорожное путешествие, в гости к захворавшим часам.

А еще я думала о матери, которая была как золотистый свет на поверхности моих воспоминаний – теплый, радостный, но всегда неуловимый. Помню один день из детства, который мы провели на реке, за нашим домом в Лондоне. Я уронила в воду ленточку, которой очень дорожила, и беспомощно смотрела, как течение уносит ее все дальше и дальше. Сначала я плакала, но мама объяснила мне, что такова природа реки. «Река, – сказала она, – величайший сборщик дани, взимающий ее с незапамятных пор; не брезгуя ничем, она принимает подношения у берегов и несет к бездонному морю, куда они канут навсегда. Река ничего тебе не должна, маленькая Птичка, так что будь с ней осторожнее».

И тогда я почувствовала, что даже в сплошной черноте тайника я слышу течение реки, что оно укачивает меня, усыпляет…

И услышала кое-что еще – тяжелые шаги по половицам и приглушенный досками пола голос:

– У меня билеты. – Это был Мартин, он стоял прямо над люком. – Куда ты подевалась? Надо только найти «Синий», и можно сматываться.

Вдруг раздался шум, внизу хлопнула дверь, и я поняла, что в дом вошел кто-то еще.

Топот Мартина, и снова тишина.

Громкие голоса, чей-то крик.

А потом выстрел.

Через мгновение – новые крики. И голос Эдварда.

В темноте я пыталась нащупать замок, чтобы открыть люк изнутри, но не нашарила его. Было так тесно, что я не могла ни сесть, ни повернуться. Страх охватил меня, и чем сильнее он становился, тем короче делалось мое дыхание, тем сильнее каждый вздох застревал внутри гортани. Я хотела крикнуть, но голоса не было, только шепот.

А еще было жарко, очень-очень жарко.

Эдвард снова позвал; он звал меня, его голос дрожал от страха. Он звал Люси. Наконец его голос стих где-то далеко.

Вдруг над головой у меня снова раздались быстрые шаги – кто-то бежал со второго этажа вниз, но не Мартин, эти шаги были намного легче, – потом последовал сильный удар, и половицы над моей головой вздрогнули.

Вздрогнули, но не поднялись.

Я была лодочкой на воде, река тихо баюкала меня, и я, закрыв глаза, вспомнила еще вот что. Совсем маленькая, даже не годовалая, я лежу в своей колыбельке, на втором этаже маленького домика в Фулэме. Теплый ветерок влетает в окно, принося утренние голоса птиц и таинственные запахи сирени и ила. Круглые световые пятна танцуют по потолку, сменяясь тенями, а я лежу и наблюдаю за их танцем. Я тяну ручонку, чтобы их достать, но солнечные зайчики раз за разом проскальзывают сквозь пальцы…

– Славное местечко. Внутри, конечно, немного запущено, но в основе все цело. Вот подождите, отопрем дверь, и вы сами увидите.

Ни перед самой собой, ни перед поверенным Эдварда Люси не притворялась, будто не бывала в Берчвуд-Мэнор раньше; однако подчеркивать это не хотела. Просто ждала молча, когда поверенный вставит в замок ключ и повернет его.

Было раннее весеннее утро, воздух еще не прогрелся с ночи. Сад перед домом оказался ухоженным – не то чтобы очень, но сорняков было не видать, и ползучие растения не оккупировали дорожки. Жимолость на фасаде дома была вся в бутонах, на стене и вокруг окна кухни уже открывались первые звездочки жасмина. Надо же, как поздно. В Лондоне все уже цветет и благоухает, но, как часто говорил Эдвард, городские растения – нахальные выскочки в сравнении со своими скромными деревенскими родственниками.

– Ну вот, – произнес мистер Мэтьюз из фирмы «Холберт, Мэтьюз и сыновья», когда ключ с негромким, но отрадным щелчком повернулся в замке. – Наконец-то.

Дверь распахнулась, и Люси почувствовала, как от страха у нее забурлило в животе.

Двадцать лет ее нога не ступала на порог этого дома, и все двадцать лет она тревожилась, гадала, заставляла себя не думать, и вот наконец она узнает правду.

Пять месяцев назад, через считаные дни после того, как их настигло известие о кончине Эдварда в Португалии, она получила письмо. Утро она провела в музее на Блумсбери-стрит, где вызвалась помочь с каталогизацией пожертвованных коллекций, затем вернулась, села за чай – и тут Джейн, ее горничная, принесла утреннюю почту. Письмо, написанное на листе фирменной бумаги с золотым тиснением наверху, начиналось с изъявлений глубочайшего сочувствия по поводу понесенной ею утраты, далее шло уведомление о том, что ее брат, Эдвард Джулиус Рэдклифф, составил завещание в ее пользу. В заключение авторы письма просили «мисс Рэдклифф» назначить дату и время для обсуждения подробностей завещания в одном из отделений фирмы.

Люси перечла письмо еще раз, и ее взгляд зацепился за слова: «ваш брат, Эдвард Джулиус Рэдклифф». Ваш брат . Интересно, подумала она, многим ли получателям наследства приходится напоминать, в каком родстве они состоят с завещателем.

Для нее, Люси, такое напоминание было излишним. Хотя она не видела Эдварда много лет, а последний разговор, короткий и сухой, у них был в какой-то сомнительной парижской гостинице, напоминания о нем присутствовали в ее жизни постоянно. Дома на каждой стене висели его картины; мать запретила их снимать, втайне надеясь, что когда-нибудь Эдвард вернется и продолжит все с того, на чем остановился, может быть, даже «сделает себе имя», как Торстон Холмс или Феликс Бернард. Вот почему прекрасные лица Адель, Фанни и Лили Миллингтон – спокойные, задумчивые, выразительные – словно парили над ней, пока она пыталась как-то жить дальше. Казалось, эти трое глядели на нее всегда, куда бы она ни шла и что бы ни делала. Люси всегда избегала встречаться с ними взглядом.

Люси послала Холберту и Мэтьюзу ответное письмо, сообщив, что в полдень пятницы придет к ним в Мэйфер; именно там, сидя у большого письменного стола темного дерева и глядя в окно на тихо падавшие хлопья первого декабрьского снега, она впервые узнала от старого юриста о том, что Берчвуд-Мэнор – «большой сельский дом в деревушке под Леклейдом-на-Темзе» – теперь принадлежит ей.