Кейт Мортон - Дочь часовых дел мастера [litres]

Когда он ушел, Люси вскрыла ящик, чтобы рассмотреть его внутри. Судя по первому впечатлению, мистер Рич Миддлтон с Дьюк-стрит в Челси выполнил свою работу на отлично. И свинца на обшивку не пожалел. Люси не могла даже предположить, как долго местоположение ящика будет оставаться тайной, зато она много читала о сокровищах прошлого и хорошо знала, что свинец не поддается коррозии. Ей было что скрывать, и она надеялась, что это останется скрытым надолго; но ей не хватало мужества уничтожить свой секрет. Именно поэтому она потребовала, чтобы свинцовая обшивка была непроницаемой. Археологи часто раскапывали неповрежденные сосуды, пережившие века, а распечатав их, обнаруживали, что содержимое давно истлело. Вот почему она не хотела, чтобы внутрь ее посылки из прошлого попали вода или воздух. Гроб не должен протекать, не должен поддаваться коррозии или трескаться. Ведь однажды его найдут, в этом Люси была уверена.

Несколько часов она копала. Лопату она нашла в амбаре и принесла в сад. От непривычных, повторяющихся движений скоро заломило все тело, приходилось то и дело останавливаться, чтобы отдохнуть. При этом Люси понимала, что чем дольше длится каждый перерыв, тем труднее заставить себя продолжать, и дала зарок не бросать начатое, пока не выроет яму достаточной глубины и ширины.

Наконец настала пора заполнять гроб. На дно Люси положила «Демонологию» с письмом Николаса Оуэна и планами Берчвуд-Мэнор, где были обозначены «норы священников». Она поднялась наверх и обрадовалась, обнаружив сундук с костюмами там, где его оставили много лет назад. Белое платье, в котором Лили Миллингтон позировала Эдварду, тоже было там, и Люси бережно завернула в него косточки, извлеченные из тайника. За двадцать лет, кроме костей, почти ничего не осталось.

Последнее и самое главное – письмо, которое она написала собственноручно (на хлопковой, неокисляющейся бумаге), изложив все, что знала о женщине, чей прах теперь покоился в свинцовом гробу. Узнать правду оказалось не так просто, но Люси не зря гордилась своим умением вырывать тайны у прошлого и к тому же была не из тех, кто бросает дело на полдороге. Пришлось взять то, что ей рассказала о себе сама Лили, и то, что говорил о ней Эдвард, добавив некоторые детали, проскользнувшие в разговоре Лили с тем человеком, Мартином, когда он пробрался в Берчвуд-Мэнор.

Постепенно, фрагмент за фрагментом, Люси сложила мозаику ее жизни: дом над птичьей лавкой на Литл-Уайт-Лайон-стрит, две комнатушки в другом доме у церкви Святой Анны, детство, прошедшее в городских районах у реки. И дальше в прошлое, к тому дню, когда в июне 1844 женщина по имени Антония, старшая дочь лорда Альберта Стэнли, родила дочь от мужчины по имени Питер Белл. Он был часовых дел мастером и жил в доме номер сорок три по Уитшиф-лейн, в Фулэме.

Когда Люси закрыла свинцовую крышку гроба, солнце уже готовилось нырнуть за острые коньки крыши. И тогда она поняла, что плачет. По Эдварду и по Лили; и по самой себе тоже, ведь она всегда будет жить с грузом вины.

Носильщик был прав, гроб оказался очень тяжелым, но годы, проведенные «в поле», сделали Люси выносливой и сильной. А еще ей помогала решимость, и ящик наконец соскользнул на положенное место. Забросав яму землей, Люси как следует примяла ее руками.

Если после первоначального знакомства с работами мистера Дарвина у Люси еще оставались какие-то религиозные наклонности, то жизненный опыт убил их окончательно, поэтому она не стала произносить молитву над свежей могилой. Тем не менее момент был торжественным и требовал слов, а потому она долго и тщательно думала над тем, что скажет.

Позже она посадит над могилой японский клен. Он уже куплен – молодое деревцо со светлой гладкой корой, с изящными ветвями, длинными и ровными, тоненькое, но крепкое. Такие деревья очень любил Эдвард: их листва, красная по весне, к осени приобретала оттенок меди, в точности как волосы Лили Миллингтон. Хотя нет, не Лили Миллингтон, тут же поправилась она, ведь это не было ее настоящим именем.

– Альбертина, – шепнула Люси, вспомнив тот погожий день в Хэмпстеде, когда сквозь стекло студии в дальнем углу сада она увидела яркий всплеск рыжих волос и мать послала ее туда с подносом чая «в лучших фарфоровых чашках». – Тебя звали Альбертиной Белл.

Или Берди – для тех, кто ее любил.

Все внимание Люси было приковано к участку перекопанной и разглаженной земли посреди клумбы у ворот, поэтому она ничего не заметила; но если бы обернулась и поглядела наверх, на окно мансарды, то подумала бы, наверное, что сумерки сыграли с ней странную шутку – в тот самый миг, когда имя сорвалось с ее уст, за стеклом ненадолго вспыхнул свет. Как будто там зажгли и погасили лампу.

Я же говорю. Я не понимаю, какая физика за этим стоит, а спросить здесь не у кого.

Каким-то образом, я так и не поняла как или почему, я вдруг снова оказалась в доме, за стенами тайника. Я ходила между людьми, как раньше, и в то же время совсем по-другому.

Сколько дней прошло? Не знаю. Наверное, два или три. Они уже не ночевали здесь, когда я вернулась.

Спальни по ночам стояли пустыми, а днем кто-нибудь иногда заходил, за одеждой или другими вещами.

Фанни умерла. Я слышала, как полицейские говорили о «бедной мисс Браун», так что с выстрелом все стало понятно, а вот с грохотом на лестнице у меня над головой – нет.

А еще я слышала, как они говорили про «Синий Рэдклифф» и про билеты в Америку.

И обо мне полицейские тоже много говорили. Они разузнали обо мне все, что смогли. То есть не обо мне, а о Лили Миллингтон.

Когда я наконец поняла, к чему они клонят, меня обуял ужас.

Что думает Эдвард? Верит ли он им? Согласен ли, что все именно так и было?

Наконец он вернулся в дом, рассеянный и бледный. Часто стоял у стола в Шелковичной комнате, глядя в окно на реку, переводя взгляд с нее на мои часы, которые продолжали отсчитывать время. Он ничего не ел. И совсем перестал спать.

Он ни разу не открыл альбом и вообще, кажется, утратил интерес к живописи.

Я была рядом с ним все время. Кралась за ним, куда бы он ни пошел. Я плакала, я кричала, я просила и умоляла, я ложилась с ним рядом, чтобы он почувствовал, что я здесь, возле него; но в те времена моя способность показываться людям была еще в зачаточном состоянии. Это позже я усовершенствовала ее как могла. А тогда, в самом начале, попытки только лишали меня сил.

А потом случилось самое страшное. Они уехали, все, и я не смогла их остановить.

Грохот колес на подъездной аллее затих, и я осталась одна. Долго-долго со мной никого не было. Я исчезла, вернулась в теплое и тихое нутро дома, просочилась меж половиц назад, к праху, легла в него и растворилась в долгой, безмолвной ночи.