Эрик Шабаев - Только б жила Россия

— Король-то Август, а? — заливался соловьем генерал от кавалерии. — Выиграл у Реншильда крепкое место, Фрауштадт именуется, — сам инкогнито сюда, через линии неприятельские. Верен, понимаешь, уговору!

— По шерстке гладишь? Осторожничаешь? — обронил Петр, едучи стремя в стремя. — Деньга понадобилась — на карнавалы, на баб, вот и заторопился до нас. И корпус брошен в великом расстройстве, боюсь, как бы наши полки помочные не сгинули вкупе с Шуленбургом… — Он задумчиво покусал губу. — Как ни верти, а помочь надо. Надо! Карлус-то подзавяз, ровно в трясине какой. А не погонись он саксонцу вслед, нам пришлось бы туго!

— Да, было бы веселья, — согласился Меншиков и — уж без уверток — перешел к ссоре литовских гетманов Огинского и Вишневецкого. Злобствуют, отказываются действовать вместе, обвиняют друг друга в пересылках с «соломенным королем» Станиславом Лещинским, ставленником шведов… Не поймешь, кто прав!

— Август приедет — рассудит, нам в сие встревать негоже… С Паткулем советовался?

— У него другое на уме. Я ему — стрижено, он мне — брито. Мол, державы не одобряют слишком широких завоеваний на севере, мол, пора заняться вестом… А в общем, посол достойный!

— Может, об Огильвии что-нибудь ласковое скажешь? — усмешливо заметил Петр.

Меншиков медленно, с натугой побагровел.

— Хрена лысого! Планует все как есть полки турнуть под Мереч, близ прусской границы. А это означает: маршируй конунг аж до Смоленска, никаких тебе препон… Я — ругай, мин херц, не ругай — распорядился иначе. Тут быть опоре главной! Пока мы в Гродне — и гетманы при нас, и саксонцы с поляками не одиноки, да и… — на языке вертелась Астрахань, зловеще вздыбленная за спиной, но лучше про то не напоминать лишний раз, не травить государево сердце.

— Мыслишь по-государственному, хвалю… Признаться, сбил он меня с панталыку меморандумами своими.

— Точно! Старается, понимаешь, доказать, что он по меньшей мере — Конде или Тюренн, из гроба восставшие… Интересуюсь: не угодим ли в западню, обходы фланговые творя? Найн, ответствует, ибо он, великий фельдмаршал, все наперед усмотрел, угадал, расписал… — Меншиков засопел сердито. — Учти, мин херц, жалоб не миновать.

— Что ж, выслушаем. И прочий генералитет пусть мозгами раскинет… — Петр оглянулся на свиту, поманил пальцем Боура. — Сказывают, родичей обрел запропавших? Кто такие? Бюргеры, фермеры, торговцы?

— Сестренка в батрачестве с малых лет, брат при мельнице… — еле слышно выдавил Родион Христианович.

— Уж не думаешь ли ты от родовы откреститься, на нонешний манир сволочной? Нет? Перевози-ка братовьев да сестер в Москву, там разберемся. С голоду, во всяком случае, пропасть не дадим.

— Надо ли, Петр Алексеевич? — застеснялся Боур. — Люди темные, обычные…

— Аль вокруг меня таких мало? — усмехнулся царь. — Обступили, некуда плюнуть. Конюх, певчий, сиделец, капрал-перебег… Что с Россией-то будет, господи?

И он видел, как мечет глазищами вправо-влево генерал от кавалерии, как самолюбиво хмурятся подоспевшие Шафиров и молоденький прапор Ягужинский, из семьи органистов-лютеран. Ладно, Катеньки нет при войске, не то б и ей, от них недалече ушедшей, краснеть-бледнеть… Петрово круглое лицо построжало.

— Говорил и сызнова повторяю, камрады мои: знатным по годности считать. По проворству, по лихости, по уму, наконец… — Петр вгляделся в даль. — А вот и Гродня!

— Ага, и супостат Огильви навстречу… — процедил сквозь зубы Меншиков.

Загрохотали орудия, начался торжественный въезд.

Савоська Титов передернул плечами под ледяным сивером, чертыхнулся… Ну вот, с торжеств по случаю нарвской победы минул год, а в твоей судьбе ничегошеньки не изменилось. Будто вовсе не сошел с места! Вокруг снова гудела, шумела, надрывалась Москва, падкая до зрелищ; над главами Василья Блаженного, над кремлевскими зубцами нависал жгучий мороз. У Лобного места, охваченного шеренгами солдат и драгун, стыли несметные людские толпы. Дородный дьяк, раскатав столбец, оглашал вины осужденных, ветром срывало с губ клочья сизого пара.

— Об чем он? Про какое такое? — лихорадочно твердил кудряш в армяке, вытягивая шею и подскакивая.

— Мол, как известно нам учинилось… — подмигнул дюжий, в подпалинах, парень, по виду кузнец. — А кому «нам», смекай сам! — он покивал на черный возок под стеной, на высокую зеленокафтанную фигуру подле.

— Что учинилось-то? Где?

— На монетном на дворе, ха-ха. Сошлись ловкачи, смикитили… И давай: фунт серебра, к нему золотник-другой-третий олова!

— Ну?

— А накипь, ясное дело, себе в карман!

Прочитав указ, дьяк отодвинулся, и вперед выступили осанистые палачи, меж ними надломленно переставлял ноги вор-закоперщик. «Да-а-а, — послышался чей-то голос. — В Преображенском лучше не гостевать, хозяева сурьезные!» Палачи не дремали. Пока двое сдергивали с вора платье и сапоги, свою законную добычу, старший колдовал у огромной жаровни, что-то помешивал, двигал мехами, подбавляя огоньку.

— Никак… желье шонное? — прошамкала древняя старушонка.

Парень в подпалинах усмехнулся.

— Скажешь еще — приворотное! Серебро с оловом, в той же самой плепорции… Точь-в-точь!

— Прешвятая богородича, шпаши и помилуй!

Палачи опустили закоперщика на колени, с силой, до хруста запрокинули голову, развели тесаком крепко сцепленные зубы. «Готово? Что-то долго копаетесь! — долетело. — Готово, Иван Митрофаныч!» В руке старшего появился ковш, окутанный дымом, ослепительно белая струя полилась в распахнутый рот осужденного, оборвала дикий вскрик… На другом конце помоста ждали своей очереди приятели казненного — им предстояло распроститься с ноздрями и, полежав под кнутьем, немедля отправиться в сибирский край.

— И всех делов? — Кудряш обескураженно переступил с ноги на ногу. — Вот, бают, раньше… На кажном зубце по шестеро висело!

— Некогда нам, — глухо молвил в ответ кузнец. — Ноне в Парадиз отбываем.

— Тихо, ты! — предостерегли его, косясь на застрявших невдалеке сержанта с молодыми артиллерами.

— А-а, пускай!

Преображенец насупился под исподлобными взглядами, развалисто пошел прочь. Следом, не оглядываясь, поспевали смурые Пашка, Савоська, Макарка.