Эрик Шабаев - Только б жила Россия

Да, на приступ Карлус не осмелился, хотя были под рукой и лестницы, и фашины. Вскоре выяснилось — королю нечем кормить войско, шел-то налегке, имея в виду гродненские запасы. Пообъел округу, начал пятиться. Сперва — на пять верст, к местечку Грандичи, потом — на десять, в Сколобув. Ныне, лазутчики передают, осел у Василишек. Ждет ли подмоги от Сапег и Станислава Лещинского? Или думает взять Гродню на измор? Нет, оттуда уходить надо, к лешему!

А тут вновь и вновь напоминает о себе союзничек, польский король Август Фридерик. Отдал на съедение Карлу вспомочной русский отряд, потом, в самый грозный час, кинул Гродню, прихватив с собой четыре меншиковских драгунских полка. Теперь, сидя в далекой Саксонии, дрожмя дрожит, требует солдат и денег, денег и солдат… Если вдуматься — дрянь товаришок, но выбора нету. Придется дать просимое, твердо заверив: от союза никогда не отступим!

Да еще вдруг расхрабрился Жорж Огильви. Город-де укреплен им столь сильно, что он, фельдмаршал, не только не боится вероятного штурма, но и чаял бы его! Осмелел сдуру, более того, весны ждать вознамерился, дабы затем повести армию к Варшаве… Старый пень! Там-то тебя и скрутят как миленького. Ты — черт с тобой, невелика потеря, — цвет войска российского сгинет ни за грош. Может, он к тому и стремится, хваленый имперский воитель? Неспроста Репнин обеспокоен: первокомандующий то и дело сносится с Августом, но своей корреспонденции русским генералам не раскрывает…

Петр вполоборота оглядел бояр. «Приуныли, носы повесили? Так и быть, развею грусть!»

— Утрясем-ка указ о найме иностранном. С той зимы под ногами путается, — молвил он, и по верченью лысых голов, по игре сизого румянца понял — ждали. Ждали, когда самому станет невтерпеж!

— Ну, кто смел? Ты, князенька?

Борис Иванович Куракин молчал, застигнутый врасплох. Накипело чересчур много, но сунешься первым — в кут попадешь. Воистину: сказал бы словечко, да трость недалечко!

— Прости, государь, колики в дугу согнули. Досель не выпрямлюсь…

— Колики? Но головой-то мог варить? — накаленно вопросил Петр. — Вон — президент Посольского приказа. Укатил по государственной надобе в Глухов, слег, а делом не пренебрег!

— Дозволь мне, Петр Алексеич. — Стрешнев уперся руками в широко разъятые колени. — Однако не знаю, будет ли сей доклад…

— Нашему слуху приятен? А ты крой без никаких, судья, крой. Стерпим!

Стрешнев почесал переносицу, крякнул, завел издалека, выстраивая в ряд иностранных перевертышей. Выходило — густо! Голландец Янсен, тот самый, что выдал туркам планы военного совета и по взятии Азовской цитадели был колесован. Дрянной инженеришко Ламберт. Строитель волго-донских шлюзов Брекель, — утек, выманив подорожную на своего якобы хворого камердинера. Генералы, полковники, капитаны осадной нарвской силы с герцогом де Круи во главе, отдавшиеся на волю северного зверенка. Убиенные при Мур-мызе, кои через неделю-другую в о с к р е с л и в левенгауптовых шеренгах.

— Точь-в-точь Маржерет смутной поры! — щегольнул исторической осведомленностью Мусин-Пушкин.

— Этак скоро и с флоту драпать примутся, вместе с кораблями! — прозвучал обеспокоенный голос Апраксина.

— А ноне, государь, ноне? — вошел в раж воинский судья. — В гродненской крепости, князь Репнин отписывает, армия, считай, на одних унтерах едет, поскольку офицерство либо выбито, либо в свейский лагерь пересмыкнулось. У Индур только, неделю тому назад, сдался ингерманландский ротный Карл Мортал, франк, плюс к нему — поручик фон Горбан и пятеро фендериков, а майор де Корц восвояси отъехал!

— Ты… о письме Огильвия упомяни, — оглядчиво-тихо ввернул Борис Куракин.

— Ага! Просит командировать в Гродно обер-комиссария с ефимками: «дабы неоплатные офицеры и лекари к неприятелю не ушли, в чем уж многое начало учинилось…»

— Тревожится, как бы пустыми не ушли? — съязвил Кикин.

— По всему, так!

Под темными сводами ратуши невпроворот сгустились голоса:

— Нанимаем сто — двести, служит исправно треть оных.. Кабы треть, милости-дарь, кабы треть. Сунешься в перечневую ведомость, — и таковой не наскребешь, при всем старании! Там, вдалеке, они в кухмистерах да в форейторах числились, тут им галун офицерский подавай, от капральских нашивок нос воротят… И даем, князенька, и еще кланяемся поясно! А кому, кому? Швали залетной, у коей земля родная под ногами горит? Увы нам, увы! Ну иной, может, и впрямь в походах-то участвовал — куафером генеральским! Плакать надо, вьюноша, не реготать…

Петр слушал, окутанный клубами дыма, но боковым зрением чутко улавливал настрой «компании», читал — как под лупой — каждый мысленный изгиб… Вижу, храпаидолы, вижу! Кликаем с веста науки, а гнусь и вонь обок летят, сердца младенческие уловляя… И ведь не остановишь, не повернешь назад, ибо темнота пострашнее прочих зол, мнимых и действительных!

Он шагнул к столу, взял щепоть квашеной капусты, усмехнулся: что-то кисленького вдруг захотелось, ровно бабе на сносях… Долгие роды, ох долгие! Будет ли край-конец, поумнеем ли? Знаю — дело мое доселе антихристовым слывет. Навязываю-де поганый немецкий дух, рекрутирую латынян без разбору, в намерении само слово «русский» по ветру пустить… Разуйте очи, вглядитесь! О ней, о России, думка неизбывная, о ней боль и тоска. Вытянуть бы на простор воз тяжеленный, а там… Черт, никак дядюшка Лев Кириллович с цепи сорвался?

В уши долбило:

— Не надоть нам их, Петенька, нет и нет! Это что ж деется? Мы им злато-серебро, мы их кормим-одеваем, у себя последнее урвав, а ради чего-о-о-о? Чтоб он, скот премерзкий, в душу нам плевал, над святостью древлей пересмех строил? А приказы куда головы завернули? Отпустили бражника Розена во франки и саксонцы, вербуй кого хошь…

— Розен-то еще при тебе в вояж отправился, — легонько уколол Тихон Стрешнев. — Когда ты в Посольском приказе главенство имел.

— Брешешь, Тихон! Я… я… — Нарышкин затрясся, крикнул племяннику: — Гнать взашей, государь, и правых и виноватых, а в будущую пору не принимать вовсе… Будя-а-а!

Оторопело пучился пегобровый Ромодановский, дергая Льва Кирилловича за штаны, рядом замер маленький, кротколицый Куракин, словно раздираемый думами надвое. Зато куда как вольготно чувствовал себя адмиралтеец Апраксин: моргал со значением то судье, то Мусину, притопывал ногой. Но вот поймал сердитый, искоса, взгляд царя, вмиг перевернулся:

— Горячиться-то к чему? Обсудить бы поспокойнее… Аль Брюс нам чужак? Аль генерал Гордон в таковых обретался? Взял под конец аршин-другой земли, царство ему небесное, а перед тем азовскую провинцию на острие шпаги преподнес… Да-а-а!

Петр сверкнул глазами на него.

— Заступничек хренов! Небось Перри-то, инженера аглицкого, с потрохами съел и не подавился!