Эрик Шабаев - Только б жила Россия

Макар, волнуясь, вытянул шею.

— Бонбардир, метнем ответное. Перезарядить — раз плю…

— Цыц! — рявкнул тот, на глаз прикидывая расстояние, пройденное мятежными ватагами. — Ноне речь поведет картечь!

Пешие астраханцы подступали все теснее, готовые сорваться в бег, захлестнуть пологое монастырское взгорье, сбоку на рысях заезжали пестрые гультяйские станицы.

Савоська нагнулся, выверяя прицел. Что ж, пусть идут! Казару повяжут конные, а наша печаль — стрельцы. Их полка три-четыре, как раз посередке. Сейчас прошагают вон ту ракиту, и… И вдруг пронзительное Пашкино:

— В кого метим? В Ганькиных дядьев с братовьями?

Титова откачнуло от орудия. И впрямь, в кого? В ломаных-переломаных, обездоленных по гроб, невесть куда усланных? Господи, за что такая кара?

— Леха, Гришка, Севастьян, самое время. Иначе сомнут! — зашумели расчеты.

— Да ведь свои же…

— Свои, так-перетак! — бранно выругался Макарка-рязанец. — Эти родственнички скоро на загорбок сядут. Пальбу затеяли, аль оглох?

Вокруг звучно выпевал свинец, в шеренгах падали: один, другой, третий… Савоська мельком посмотрел на преображенца — тот стоял, закусив губу, странно пошатываясь. У Титова поплыло перед глазами.

— Б-бей, в крест-их-душу! — надорванно крикнул он.

Адский гром надавил на перепонки, черные смерчи опоясали взгорье, а под ними, где минуту назад неудержимо набегала понизовская вольница, — круговерть, стоны, дикий, с угрозами и проклятиями, рев.

— Навались! Прицел тот же… Пали!

Внизу — немота.

— Пали!

Дым понемногу рассеялся, и открылось поле в россыпи мертвых тел. Живые, подхватив раненых, бросая мушкеты и бердыши, стремглав откатывались к переправам. Стороной, им в обгон, уходили казаки, преследуемые на расстоянии залпами драгунской кавалерии.

— Пехота, ступай! — долетел голос Шереметева. — Чур, не зарываться!

Борис Петрович приостановился около батареи, оглядел закиданных копотью солдат.

— Земной вам поклон, спасибо за молодецкую службу!

— Рады стараться, ваше-ство!

— А где мил-друг Филатыч?

Подковылял сержант, опираясь на Пашкино плечо, с усилием сдернул треуголку, встал во фрунт.

— Ни-ни, отрапортуешь после! — замахал на него руками старый воевода. — Ф-фу, гора с плеч… Замешкайся твои на мгновенье-другое, всему б корпусу под архимандритово крыло утекать. М-да. Славную ж ты команду вынянчил, ах, славную! — Он подозвал квартирмейстера Аргамакова. — Кошелек при тебе? Рублев сто в нем на-скребется? Раздать канонирам и подносчикам, а старшим в довес — ефрейторство, моей волей!

Шереметев смолк, принялся водить трубой по заречной луговине.

— Что ж, тронемся и мы. Стволы на передки, дирекция — прямо! — велел он и придержал Филатыча за рукав. — Поедешь со мной, вот и колымагу подали. Садись, не спорь.

У реки встретился ординарец, посланный Бородовиковым.

— Скачут яко лани, ваше-ство, иные без сапог! Взята семиствольная батарея, повернута следом!

— Так… Передай в полки: осмотреться, мало-помалу приступать к земляной фортеции. Московский баталион подле вас? И прапор, думается, там же?

Ординарец опустил голову.

— Беда, ваше-ство. Господин Румянцев…

— Ну?

— Сам-двадцать вынесся напереймы толпам, был смят, уведен в полон. Жив ли, не знаю.

— А?! — У фельдмаршала отвисла челюсть. — А… бумаги? Досифеев пересыл?! Ведь старец-то в городе, ведь астраханцы с ним… — И огрел ни в чем не повинного кучера по затылку. — Мух ловишь? Нахлестывай!

Удар московских рот был неотразим. Под барабанный перестук, пренебрегая пулями и ядрами, солдаты взошли на вал, в короткой схватке рассеяли нестройные толпы астраханцев и, не давая опомниться, погнали дальше. Оставался белый город с кремлем, последняя твердыня злосчастной астраханской свободы. Шереметевское войско, во избежанье потерь оттянутое назад, выстроилось вдоль улиц, ведущих к нему, и… грянули мортиры, незадолго перед тем брошенные на валах повстанцами. Крепость волной захлестнул пожар.

Вскоре все было кончено. Заскрипели ворота, чередой появились атаманы казачьего круга, неся, в знак покорности, плаху с топором.

— Ваша высокографская честь! Бьем челом в винах своих… Смилуйся! — глухо выдавил крепыш Носов, утыкаясь черно-пегой бородой в землю.

— Эх, Яков, Яков! Что тебя перекрутило, купец первой статьи, в разбой увлекло?

— Было многое, невтерпеж. Не со мной, с другими… Повторил бы, да боюсь — разгневаешься.

Борис Петрович испуганно посмотрел на солдат: внимали, чутко навострив уши, округлив глаза. В стороне, обок с Болтиным, горбился насупленно-злой Румянцев.

— Ладно, курьи сыны. Обещаю мир и живот, а там как великий государь соизволит… Встаньте! Мушкеты, ясное дело, под мой надзор, сами быстренько по местам знаменным. И чтоб ни-ни! — возвысил голос Шереметев. — Герр квартирмейстер! Всех переписать порознь, привесть к присяге и ничего супротив прежнего не вспоминать!

— Благодарим покорнейше…

Вести следовали одна за другой. Повиновение полное, тишь да гладь, учинены крепкие караулы: в кремль введен именной шквадрон, в белый город — московцы, вокруг земляного утвердились пехотные полки Бородовикова, Бильса, Абрамова, подкрепленные кавалерией.

Наконец покинул свою колымагу и Борис Петрович: впереди ждал преосвященный Сампсон, митрополит астраханский, ждал молебен в Апостольской церкви. Одетый в новый мундир, с андреевской лентой через плечо, но без мальтийского креста, воевода медленно шествовал сквозь тучи горожанок, — экие рослые, дьяволицы, экие румяные! — кивал с улыбкой, считая каждый шаг и боясь охнуть от страшенной рези в ногах.

Вовсю шпарило солнце. Борис Петрович потянул с головы длинный, в мелких завитках парик, вспомнил — плешь треклятая!

И построжал, отгоняя суетные чувства, смиренно двинулся к пастырской руке.

Город спал. За окнами приказной палаты плыла знойная непроглядно-черная темень.

Борис Петрович сидел, опустив ноги в ушат с горячей водой, блаженно покряхтывал… Ф-фу, кончилось, и не как-то, а в день единый, без многих кровей. Что ж, острить злобу и далее? Тут, на краю земли, опричь воинских сил, невпроворот скопились беглые — с верфей, заводов, усадеб — тронь, взовьется пожар до небес…

Он прислушался, горестно покачал головой — во дворе опять наддавал раскатистый румянцевский голос. Спросил у вошедшего Болтина:

— Ерепенится?

— Никакого сладу нет.

Шереметев слегка пошевелил пальцами распаренно-красных ног: резь мало-помалу стихла.

— Введи, леший с ним. А ты, Зубов, подай валенки. Валенки, а не ботфорты.

Вот и прапор. Иссиня-бледный, колючий, он остановился на пороге, скалясь, выпалил: