Эрик Шабаев - Только б жила Россия

Петр обеспокоенно выпрямился.

— Аль… и ноне кому-то влепил?

— Генерал-адмиралу, пред самым расставаньем.

— Убей, не помню! Сколько вам твердил: не суйтесь под горячую руку… Нет, опять! — Петр сделал круг по токарне, ткнул пальцем в стопу разномастных книг. — Подскажи, чуть Мусин явится… Дабы печатал без промедленья. Перво-наперво Кугорн, о новом образце укреплений, Гибернова география, Леклерково архитектурное искусство…

— Ох, напортачат! — подпустил шпильку механик.

— Спрошу, и строго! Да, моим именем отписать Феофану Прокоповичу: когда ж мы наконец узрим полную гишторию России? — Он повертел в руках слоненка, сравнивая его с выточенными ранее, навострил глаза на пристань. — Андрей, что за люди третий день околачиваются? Кто такие?

— Купцы, кои прежде подряды вели.

— Аль нечем заняться? — ощетинил усы Петр.

— Видать, нечем, поскольку… гм… иные знатные господа в сию область вторглись.

— Уж не губернатор ли вновь руки погрел?

— Петр Алексеевич, я и так сказал более, чем следует… Ослобони! — взмолился Нартов, проклиная свою чрезмерную осведомленность.

— Ну-ну! Передай Румянцеву: поставщиков — новых — под караул, до единого. С князенькой новоявленным потолкую сам… Зови-ка ближних, да стол бы накрыть какой-никакой.

Лев Кириллович с легкой оторопью оглядывал светелку. В центре сияла медными дугами астролябия, сиречь угломер светил, вдоль стен мельтешили в глазах квадранты, компасы, глобус, модели кораблей, фрегатов, галер.

— Этот чей? — тихо справился он у Нартова.

— Аглицкий, о восьмидесяти пушках. Там — о сорока, о тридцати. Вот шнява — о четырнадцати.

— Кажись, где-то я ее… — туго соображал старик.

— Плыли на ней!

Уселись, мало-помалу потек разговор. Волновало одно: когда и в какое место ударит Карлус.

— Король прямыми дорогами ходит, без обозов, — подчеркнул князь-кесарь, затрудненно отдуваясь.

— Ну и что из этого? — отозвался Нарышкин.

— А едоков у него полсотни тыщ, смекаешь? По три куска в день — и то сотни фур. Нет, покамест новый хлебушко не поспеет — будет он колесить вокруг да около.

— Бог его знает…

— И мы изучили маненько, было время, — ввернул Тихон Стрешнев, подмигивая командиру над печатным двором Мусину-Пушкину.

— А фортеции пограничные на что? — вскинулся Лев Кириллович. — Воссел за смоленские да псковские стены, как в старую пору, никакая чума не возьмет!

— Война в поле вышагнула, о том помни! — Петр посмотрел на густо подсиненное подглазье Апраксина, крякнул. — Пугать, Федор, не хочу, но будь готов к любой каверзе.

— Или слух есть какой? — слегка вздрогнул тот.

— Карлуса знать надобно. Боюсь, попытается в клещи зажать… Интересно, как бы ты, Федор Матвеевич, повел себя на его месте?

— Я? — переспросил Апраксин и чуточку задумался. — Основной удар по Москве, ясное дело, вспомогательный — в Ливонии с Ингрией.

— А если наоборот?

Апраксин встревоженно моргал глазами.

— То-то и оно. Следует учесть обе вариации. Мы, еще весной, прибросили в уме с Шереметевым да Меншиковым… Послушайте, каков получается расклад. Армия фельдмаршала, около шестидесяти тыщ, стоит посередке, защищая переправы на Березине. Так? Боур, с двадцатью, стоит у Пскова. При тебе, генерал-адмирал, то есть на Неве, поболе двадцати пяти. Свалится швед главными силами сюда, Боур к тебе на подмогу идет, а следом и мы, в десяти-двенадцати переходах. Ринется враг накоротке, смоленским трактом — Боуру тотчас на юго-восток маршировать, но не ранее, чем рижский генерал-губернатор Левенгаупт за своим королем тронется.

— Да-а-а! — прогудел князь-кесарь. — План хорош!

— Перевес в любом случае! — обрадованно присказал Стрешнев.

— Осталось немногое — льва перебороть, — усмехнулся Петр. — Мощь, камрады, великая! Отдохнул у Эльбы, принаел загорбок, а лапы у него были долгие всегда, разят метко. Тренированность — раз. И второе — наступает он, а не мы: попробуй угадай его извороты.

В проеме двери возник адъютант Павел Ягужинский.

— С чем пожаловал? — повернулся к нему Петр.

— Вести с Дону, герр бомбардир-капитан, от князя Василия Долгорукого.

— А почему не от его брата Юрия, воеводы первого? — спросил князь-кесарь.

— Показнен… вором Кондрашкой Булавиным.

— Да ведь атаман-то в Сечи?! — вырвалось у Петра.

— Перезимовал, явился вдругорядь, с тьмой запорожцев, одолел. Вот манифест возмутительный. — Ягужинский вынул из-за обшлага мятую бумагу, подал царю.

— Ну-ка, ну-ка. «Всем старшинам и казакам за дом пресвятой богородицы и за истинную христианскую веру, и за все великое войско Донское, також сыну за отца, брату за брата и другу за друга стать и умереть заодно, ибо зло на нас помышляют, жгут и казнят бояре и немцы злые, вводят нас в еллинскую веру и от истинной отвратили, а ведаете вы, атаманы молодцы, как наши деды на сем поле жили и прежде старое наше поле крепко стояло, а те злые наши супостаты то наше поле все перевели…»

Петр судорожно скомкал манифест.

— Жечь гнезда бунтарские, а ворье… в палаши… до единого! — крикнул, беснуясь. — Чтоб там, на весте, нам без оглядки идти!

Капитан Табберт вошел в палатку генерал-квартирмейстера шведской армии Гилленкрока, устало отрапортовал:

— Исполнено, господин барон. Внесен последний штрих!

Аксель Гилленкрок, сухонький, седой, подтянутый, прервал беседу с гостем, генерал-губернатором Риги Левенгауптом, поднялся.

— Извините, граф, я ненадолго отлучусь.

— Ради бога, дружище. Кстати, не найдется ли у вас, чем промочить горло?

Хозяин подал знак слуге, и перед гостем очутилась высокая пивная кружка, увенчанная шапкой пены.

— О-о, ледяное, — удовлетворенно сказал гость. — Вы хорошо устроились, Аксель.

— Вам ли, граф, сетовать на судьбу?

— Да, но вот уже неделя, как я пробавляюсь ключевой водой, которую его величество предпочитает всем другим напиткам!

Выйдя наружу, Гилленкрок огляделся. День стоял ясный; ослепительно белые облака тихо скользили по краю неба, поодаль, облитые золотом лучей, высились кудрявые сосны, совсем такие же, как в родной Скандинавии… Лишь одно портило картину, — дым, проклятый дым, неизменный спутник армии и в срединной Польше, у Калиша, откуда летом прошлого, семьсот седьмого года начали сбой отход русские, и теперь здесь, в Приднепровье. Дотлевал начисто выжженный Головчин, городок на могилевской дороге, едкой гарью чадили окрестные панские усадьбы, вернее то, что сохранилось от них, а вдалеке, за болотами, прорезанными тонкой гатью, выплетался хвост нового пожара.

«Что это? Налет кавалерийской партии, посланный новоиспеченным князем Сашкой, или стихийный набег туземцев? — подумалось Гилленкроку. — Впрочем, не все ли равно… Разницы никакой!»