Эрик Шабаев - Только б жила Россия

— Сполна… Усе я, окаянный проступца та изгубца дому и детей своих…

Так проходит одна из последних ночей в подвале Оршанского замка.

— Драгоценнейший Гаврила Иванович, я вас не понимаю! — частил Шафиров. — Ради всех святых, вразумите… В чем вы сомневаетесь? Или вам ведомо что-то другое?

— А ну впрямь — отецкая месть, и ничего кроме? — сомневался Головкин.

— Признать это — и самим остаться в дураках, и оспорить государево мнение… Вы к тому клоните? — Сизо-бритое лицо Шафирова оросил крупный пот. — Выходит, не только вы да я, но и он, — он! — в сем деле неправый?!

— Окстись, балабон!

«Припер к стене чертов сиделец: поднаторел в торговлишке, оплетая разом всех, с той же хваткой в государственные мужи вылез… — Вице-канцлер насупился. — Твою б дочь этак вот сманили, растелешили постыдным образом, — посмотрел бы я на тебя, «драгоценнейший». Никто покуда не позарился, счастье твое!»

В уши знай вплеталось:

— Какие сомненья? Ну какие?! И слепой увидит: польза определенная от Кочубеевой клеветы лишь Карлусу. Боле никому… А впрочем, как ваша графская милость рассудит, я умываю руки!

Головкин чертыхнулся, подумал: «Так что ж, соваться под государев гнев? Сей перекрест Шафиров выскользнет налимом, ясней ясного, а я в виноватых окажусь… Бог с ними, с полковниками: заварили кулеш, пусть расхлебывают… Может, все-таки ввернуть Петру Алексеевичу помягче? Ага, ага, и закукуешь где-нибудь в Сибири, подобно Семке Палию, фастовскому воителю… Нет, своя шея дороже!»

— Крикнули троекратный «виват» — едет солнце красное. Едет! — Шафиров вскинулся, коротконого засеменил по комнате, собирая опросные листы. — Гаврила Иванович, а вот на седьмом столбце вашей росписи нет, пожалуйста, проставьте… Ведь он поинтересуется, и немедленно!

Чины походной посольской канцелярии надели новое кафтанье и парики, заторопились прочь из дому, и как раз вовремя. На полном скаку влетел светлейший, кинул поводья, с малиновым звоном шпор понесся к двери, скликая челядинцев. Следом, в сопровождении генералитета, во двор въехал Петр, все еще колючий после разговора с Репниным и Чамберсом. Шафиров точно в воду глядел — первый вопрос царя был о Кочубее и Искре.

— Ну-с, господа посольцы, какой трактамент?

Шафиров переглянулся с Головкиным, уловив кивок, сделал шаг вперед, подал толстую, в золотом тиснении, папку.

— На словах, и по-быстрому… Некогда мне!

— Если позволено будет, Петр Алексеевич, сужденье наше такое: считаем донос Кочубея единым только действием противной стороны, из Родошковичей. Прочие оговорки весьма и весьма несущественные, скорее для отвода глаз.

— Так я и знал! Вот откуда ветер дует! — Петр бегло перелистал бумаги, услужливо поддерживаемые Шафировым, сунул нос в последнюю страницу. — А про дочерь узнавали, верно ай нет?

По губам светлейшего промелькнула улыбка.

— Справлялся я у гетмана, в прошлогодье.

— Ну а он?

— Честно и ладно: хиба ж я не казак, Ляксандра Данилович?..

— Пустое… — с досадой отмахнулся Петр. — Нет, голубчики: умели козни строить, шведу подыгрывать — умейте и отвечать по справедливости… Порешим так: выдать этих полковников гетману на его суд. Пусть там сами решают… А Мазепе — ласкательную грамоту всенепременно!

Мстиславское воеводство пылало из края в край, и трудно сказать, кто на сей раз жег больше: русские или шведы, — ярость нарастала с обеих сторон. Срывались ливни, прибивали огонь, бушевавший вдоль дорог, но чуть проглядывало солнце, и окоем снова чертили дымы пожарищ, сливаясь, густея, раскидываясь в полнеба. Нескончаемыми вереницами тянулись возы крестьян, стронутых — порой насильно, а чаще по своей воле — с насиженного места, детский писк, бабий стрекот, скупые слова бородачей то и дело перекрывал рев голодной скотины. Кто не успевал уйти с петровским войском, — скрывался в лесах, откуда подстерегал чужие продовольственные команды, а в таковых последнее время числилась едва ли не треть шведской армии.

Заметно поистрепался на ветру и потемнел от гари желто-красный царский шатер, сменив за месяц добрый десяток становий.

Петр ночи напролет кружил у походного стола, заваленного книгами и бумагами, думал несобранно, враскидку. Как-то сами собой прекратились развеселые вечерние пирушки, в тягость были остроты Кикина, — тот по обыкновению своему кусался, как цепная меделянская собака.

— Фельдмаршал-то, сказывают, продажей каширских деревенек озабочен. Тех, что ему летось пожалованы. Цену заломил кругленькую, в сорок тыщ, а заслышал о конце булавинском — взвинтил аж до осьмидесяти! Посольцам предлагал, да Головкин с Шафировым смурые оба: знать, пыточные дела не поделили…

— Брысь, пока ребра целы! — не вынес Петр, и Кикина вместе с напуганно-бледным царевичем Алексеем как ветром выдуло из шатра.

Снова думал, пристально глядя в карту. Неутомимый кабинет-секретарь Макаров отметил черными стрелами повороты, учиненные неприятелем в средине лета, — кандибобер получался на редкость вычурный, не подвластный уму.

«Что затеял, какой готовит капкан?» — лихорадочно билось в голове. Ринется южнее, к богатой хлебом и мясом Украине? Поперву именно так и рисовалось, когда Карл всеми силами направился к Пропойску, минуя бесчисленные приднепровские «пасы». И вдруг нежданно-негаданно переменил намеренье, замаршировал вдоль чистых струй Сожа на северо-восток, занял Чериков, потом Кричев, атакованный у переправ — раз, другой, третий — конной арьергардией, изломисто потянулся в сторону Мстиславля, от коего рукой подать до российской границы… Что же он задумал?!

Переход шведов через Днепр устраивал в одном-единственном: отдалились от града на Неве настолько, что раньше нового лета им туда не дойти, если бы даже и возмечтали. Осень решит все — как там Карлус ни ершись, ни дергай надменной ноздрей, ну а распутице поможет сестра-бесхлебица: зерно мстиславских крестьян частью перекочевало к Смоленской твердыне, частью превратилось в пепел или улеглось в потайных ямах…

Петр повернулся, чтобы кликнуть кого-нибудь, но тут же вспомнил: Орлов, Черкасов и другие денщики в разъезде — кто при арьергардии, кто при главном корпусе, кто в казачьей завесе с юга; замотанный Алексей Макаров отослан в палатку со строгим повелением не показываться раньше десяти… Взгляд царя упал на дремавшего перед выходом пса редчайшей датской породы: сам черно-бурый, морда и передние лапы снежно-белые.

— Эй, Тиран! Аллюр три креста за Алексашкой!

Отбросив шелковую полстину, он подождал, пока рассеется застойный табачный дух, привлеченный далеким курлыканьем, поднял голову. Журавель гуртуется мало-помалу, скоро в отлет… Выиграть бы несколько недель, господи, каким угодно способом, но выиграть. Они, шведы, хоть и северный народец, а такие хляби им не по нутру!