Эрик Шабаев - Только б жила Россия

— Реляция господ фельдмаршала и генерала от кавалерии, герр бомбардир! — отрапортовал Ушаков, тараща бедовые глаза.

— Что велено передать словами? Режь правду-матку, Детинушка!

— Была острая схватка, в коей россияне, численностью в семь-восемь тыщ, супротив шведских сорока с честью бились!

Петр вскрыл засургученный пакет, бегло прочел написанное, подмигнул спутникам.

— То дорого, брудеры, что раньше генеральной баталии врезали Карлусу хорошенько… Научились-таки воевать по-новому! — Он сдернул треуголку, обмахнулся. — Ф-фу, аж вспотел, понимаешь… Где сейчас главная квартира?

— В Горках!

— По сю сторону Днепра? — Петр озадаченно сдвинул брови. — Не поторопились ли, после виктории-то? Ведь и король непременно следом потянется… — Но взвесил на ладони пространную, в витиеватом шереметевском духе реляцию, снова заулыбался. — Едем, чтоб достойным достойное воздать. Скачи вперед, Андрейка… Постой! Гаврила Головкин с Шафировым тоже здесь? Ну да, ну да, ты ведь был при них!

С солнцем показались Горки, нарядное, еще не выжженное местечко. Вестовой драгун вскинулся из-за куста, взлетел в седло, крупной рысью наддал к околице. А вот и светлейший, вот и Борис Петрович при полном параде, — спешились невдалеке, двинулись бок о бок навстречу.

«Ах, соколы, ах, бесценные мои!» Петр сам не свой выпрыгнул на дорогу, посверкивая увлажнившимися глазами, широко расставил руки.

— Благодарствую за добрую весть, камрады. Спасибо! Дайте, я вас расцелую!

Но генералы повели себя как-то странно. Шереметев, лилово-красный от прилива крови, прошепелявил что-то невнятное. Алексашка знай смотрел в сторону, левое веко подергивалось.

— Ничего не пойму… Аль нам не рады? — недоуменно-весело справился Петр. — Виктория в кармане? Ай не так?

Улыбка у светлейшего получилась вялой, кривоватой.

— Кто наверху, а кто и… обмарался.

— Аль расстроены ретирадой? Успокойтесь, на то и маневр. — Петр кивнул Орлову. — Скоренько лошадь. Войско объеду тотчас, надо ж поздороваться с богатырями. Эка наладились лупить — и кого? Фуллблудсов, чистопородных! Такое выпадает не каждый день!

— Все так, а многое и иначе, — хрипло выдавил светлейший. — Репнин-то с Чамберсом бегли яко зайцы, около версты. А перед тем переправу прозевали, не почесавшись… А перед тем…

— Чего ж вы мне голову морочили? — бешено крикнул Петр. — Кто писал о виктории? Кто?!

— Дак в лесу-то и впрямь… — просипел Шереметев. — Ополовинили заступа два-три.

— Говорите! — велел Петр, потемнев лицом, и пока шел рассказ, молча кромсал и без того обгрызанный ноготь. Наконец разлепил губы: — Снарядить кригсрехт [11] Суд. . Если вина подтвердится, обоих разжаловать в рядовые солдаты. Рюриковича — первым!

— Правильно, мин херц, пусть не заносится плюгавый! Но радовался светлейший рано, Петр вспомнил и о главных командирах.

— А вы куда смотрели, архистратиги? Рядом были… Ах, болота и теснины?! Вот она, тактика, пренебрегай ею! Кажется, столько сделано для привития регулярства — все или почти все позабыто враз! — Он горько выругался, увидев пушки, изготовленные к стрельбе, кинул: — Салютации не будет. Без нее сахаристо!

Светлейший заикнулся было о завтраке, Петр категорически отмел:

— Небось, вы за всех попировали. В те самые деньки, когда ретраншемент копать следовало.

Дробно выстукивало сердце, словно придавленное стопудовым камнем. Теперь там, на весте, поди, трезво-о-ону! Послы мои сидят в обструкции. Вокруг слагаются хвалебные вирши в честь Александра новоявленного, газеты (и первой лондонская, под рукой некоего Дефо) острят по моему адресу, припоминая торопливый отъезд из-под Нарвы, монетные дворы наперебой звенят чеканками… Он до хруста сжал кулак. Помню, зело помню медальки семьсот ненастного года! Карлус гордо скачет по распростертым русским телам. Он же убивает разом троицу врагов: меня, стало быть, Августа Фридерика и еще Фридерика, датского. На редкость хлесткой получилась медалька, привезенная Борисом Куракиным: я убегаю впереди своих солдат, киргизская шапка с головы падает, шпага потеряна бог весть где… Ныне, чего доброго, и похлеще отольют!

— Коня! — гаркнул Петр.

Вот и армия, выстроенная за селом на луговине. Он ехал, закусив ус, темным взором окидывая сине-зелено-красные шеренги. Как ни горячись, а войско совсем не то, что невпопад мельтешило восемь лет назад. Чувствуется закал, и крепкий: не одна сотня верст пройдена в боевой тревоге, не одна пулька свистнула мимо уха, а то и зацепила за живое… В конце концов оконфузилась-то лишь дивизия Репнина, прочие отступили в полном порядке, без потерь.

Он повел головой: где ж утеклецы? Ага, на левом крыле, несколько в сторонке, а впереди, вовсе открытые каждому глазу, горе-командиры. Глуповато-растерянно улыбается красной морщинистой рожей Ванька Чамберс, пришибленно стоит маленький, невзрачный Репнин. Гнев сдавил горло.

— Подь сюда!

Репнин как во сне подковылял к бомбардирской лошади, замер.

— Н-ну, «герой Везенберга»! — сказал Петр, кривя губы. — Где был твой хваленый ум? Где ты сам околачивался трое суток? Ерничал? Вспоминал свои запьянцовские дела у Покровских ворот? — Он замахнулся плетью, с трудом превозмог себя. И Меншикову: — Собрать кригсрехт, генерал от кавалерии, судить по всей строгости!

Светлейший, побледнев, молчал: думалось, мин херц понемногу отойдет, не решится на столь крутую, неслыханную доселе меру. Аникита Репнин, как-никак, полный генерал, долгое время со шведом бился, имеет андреевскую ленту, врученную за геройства.

— Кригсрехт! — твердо повторил Петр, заметив колебание светлейшего. Он повернулся к Чамберсу. — Ну а ты, святая душа на костылях, что пропоешь?

Тот низко свесил седые кудри, колени его подогнулись.

— Не смей падать ниц! — петухом крикнул Петр. — Скажи спасибо летам своим, пес беспечный, не то б качался на первом суку… Данилыч, полки расписать по другим дивизиям, этих двоих в обоз до суда, копья таскать, а за урон, особливо в артиллерии, пусть собственной деньгой ответствуют. Они у меня почешутся, ей-ей!

В Горках, на панском дворе, ждали вице-канцлер Головкин и Шафиров, его правая рука, вспугнутые посреди тайных дел внезапным наступлением шведской армии.

— Драгоценнейший Гаврила Иванович, время уходит, поймите! Поскольку государь вот-вот будет здесь, нам следует вывести окончательный трактамент! — частил Шафиров, с видимым удовольствием выговаривая слово «трактамент». — Мне дороги ваши чувства, любезный патрон, однако прошу вас учесть — государь не примет никаких объяснений по поводу семейных передряг бывшего генерального судьи. Свидетельство тому — высочайшее послание, отправленное весной семьсот седьмого года. Вот оно: «Господин гетман! Пред приездом моим к Москве явился чернец… Я хотел накрепко разыскивать, но скорый ускок в Польшу повредил тому, и я сие дело отложил было… Но понеже, как всегда, зло тихо лежать не может (зло!), и ныне уже не через того чернеца, а и через особливо посланных обнаружили себя Кочубей и Искра, далее отлагать опасаюсь… Просим вас, дабы вы о сем ни малой печали и сумнения не имели». Заметьте: ни малой печали и сумнения! — присовокупил тайный секретарь. — В этой связи позвольте напомнить и о ваших письмах кавалеру Мазепе, в коих вы трактуете суть поклепа: и государь, и все мы принимаем доносы на его якобы неверность не иначе как злостную клевету, идущую из Радошковичей, то бишь из королевской ставки… Простите, мой благодетель и заступник, я вас не узнаю!