Евгений Штейнберг - Утренняя звезда

Художник выбрал несколько печатных пряников, наливных яблочек и сластей и, уплатив, подал Дуняше. Девушка зарделась от удовольствия.

— Вина не хочешь ли? — предложил Ерменев.

Дуняша отрицательно покачала головой.

— А я, пожалуй, хлебну немного.

— Не нужно! — попросила девушка.

— Не беспокойся, от одной чарочки не захмелею.

Ерменев осушил поднесенный сидельцем «крючок», закусил пряником.

На лужайке расположились музыканты с гуслями, гудками, сопелями. Посреди широкого круга зрителей, помахивая платочками, плыли девушки в праздничных накидках, наброшенных поверх сарафанов. Навстречу им важно выступали парни, заложив руки за пояс.

Дуняша смотрела на пляску, плечи ее слегка задвигались.

— Эх, досада! — сказал художник. — Не мастер я плясать, а тебе, вижу, охота.

— Вот уж ничуть! — Дуняша потянула его в сторону.

…На помосте возвышалась странная фигура: мужчина в сажень ростом с широченными плечами и выпяченной, как железный панцирь, грудью; длинные космы черных волос падали на плечи.

— Чудо природы! — объяснил стоявший на помосте приземистый толстяк. — Господин Рауль с далекого острова Мартиника. Имеет росту три аршина два вершка, весу — девять пудов шесть фунтов. Папаша его — французский купец, матушка — арапская принцесса. До десяти лет был парнишка Обыкновенный, потом почал расти и все растет, хоть ему ныне уже двадцать годов. А до каких пор вырастет — неизвестно! Жрет сырое мясо по десять фунтов на день, вина выпивает три штофа и нисколечко не хмелеет… Подайте, люди православные, малютке на пропитание!

Толпа, глазевшая на чудо природы, захохотала. Оборванный мальчишка с деревянной миской в руках пошел собирать монетки. Зрители давали охотно… Ерменев тоже бросил в миску несколько грошей.

— Сейчас будет кормление господина Рауля! — объявил человечек с помоста и вынул из корзины огромный кусок кровавого мяса.

— Экое страшилище! — шепотом проговорила Дуняша. — Отродясь не видывала. Неужто еще будет расти?

— Право, не знаю, что тут забавного? — пожал плечами художник. — Урод, убогий человек — только и всего… Вот ежели бы балаган поглядеть или кукольную комедию, — это дело другое. Да разбежались из Москвы все скоморохи.

У одной из палаток на корточках сидела старая цыганка. Перед ней на земле были рассыпаны бобы, разложены кости с непонятными знаками, на жаровне тлели уголья.

— Подари пятачок, боярин! — крикнула старуха. — Судьбу расскажу.

Дуняшины глаза заблестели. Ерменев кинул монету в подол цыганки.

— Мне не надо, я и сам колдун, — сказал он. — А ей погадай!

Старуха долго разглядывала руку девушки. Потом, притянув Дуняшу к себе, зашептала на ухо…

— Что ж тебе на роду написано? — спросил художник, когда гадание было окончено.

Дуняша молчала.

— Что-нибудь дурное?

Девушка задумчиво поглядела на него и опустила голову. Они пошли дальше, миновали шумное поле и свернули на узкую улицу. За плетнями стояли бревенчатые избы, по пыли бродили козы, пощипывая молодую траву. У колодца, с ведрами и бадьями, толпились бабы. Из-за заборов доносился нежный запах распускавшейся черемухи. Улица вышла на косогор, внизу извивалась Москва-река, позолоченная отблеском только что закатившегося солнца.

Ведя девушку за руку, Ерменев стал спускаться по крутой тропинке. На берегу не было ни души, пахло сыростью и смолой. Они присели на днище опрокинутой лодки. Отблески на реке погасли, с противоположного берега — от Дорогомиловской слободы — поднимался полосой туман.

— Я знаю, что тебе старуха напророчила, — шепнул Ерменев.

— Что?

— Она сказала: «Это твой суженый».

— Как ты узнал?

— Разве не говорил я тебе, что и сам колдун, пошутил Ерменев.

— Да, так она сказала!

— Ну, значит, верно гадает! — сказал художник.

Он осторожно обнял ее плечи, повернул лицом к себе. Губы ее были полураскрыты и холодны.

— Душенька моя! — тихо сказал Ерменев. — Хочу, чтобы мы с тобой были вместе до самой смерти… Пойдешь за меня?

— Да ведь я крепостная! — вздохнула девушка.

— Это пустое! — ответил художник. — Попрошу Александра Петровича, он тебе вольную даст… Мне не откажет! Вот только съезжу в Питер, ворочусь и обвенчаемся!

— Так ты уезжаешь! — воскликнула Дуняша.

— Совсем ненадолго… По службе дело есть. И семье помочь… Матушка у меня хворая, бедствует. Братишка — недоросль, грамоты не знает. Надобно о них позаботиться. Недели на две отлучусь, не более. Ты не тревожься!

Девушка вдруг порывисто обвила руками его шею, поцеловала в губы. Они долго сидели молча, тесно прижавшись друг к другу… На другом берегу светились дрожащие огоньки, лаяли собаки, С реки доносился всплеск весел…

— А еще цыганка так ворожила, — сказала Дуняша: — «Получишь от него немногую радость и великую печаль»… Вот как она сказала…

— Что ж, может, она права, — молвил Ерменев задумчиво. — Так чаще всего и бывает: много печали и мимолетные радости… Но кто знает: не этим ли и прекрасна жизнь?

Летом 1774 года в Москве стали готовиться к празднованию победы над турками. Со дня на день ожидали начала мирных переговоров.

Но в это время в самой Российской империи произошли важные события. На Яике вспыхнуло народное возмущение. Предводителем его был донской казак Емельян Пугачев, объявивший себя императором Петром III.

Грозное повстанческое войско овладело несколькими яицкими крепостями, отбило атаки царских генералов и теперь двигалось к Волге.

В Москве опять стало тревожно.

На дверях храмов, на стенах присутственных мест были расклеены указы государыни. Люди собирались кучками и какой-нибудь добровольно выискавшийся грамотей читал вслух:

— «Божьей милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, объявляем…»

— Слыхали? — заметил разносчик с лотком, торговавший пирогами у церкви Федора Студита, близ Никитских ворот.

— Скоро злодею погибель!

— Уж этого ему не миновать! — засмеялся приказный, читавший указ. — Вздумалось, вишь, сиволапому царем стать! Мало пороли его, Емельку. Бывали и встарь на Руси такие разбойники, да конец всем один: плаха и анафема.

— Так-то оно так. А верно ли, что генералы обошли его? — усомнился пирожник.

— Слову царскому не веришь? — возмущенно воскликнул приказный. — Гляди, как бы сам в каталажку не угодил!

Расталкивая народ, приказный величественно удалился.