Евгений Штейнберг - Утренняя звезда

— Как сказать! — ответил Егор задумчиво. — Именно там, в сибирской глуши, появились у меня иные мысли. Многое привелось повидать и услышать… Был у меня как-то разговор с одним каторжным, никогда его не забуду. У мужика есть своя правда, отличающаяся от нашей… И самое главное — слить их вместе, в одну общую русскую правду!

— Не совсем понятно, — заметил Каржавин.

— И мне также, — кивнул Егор. — Да и Новикову, вероятно… Но я верю, что после нас явятся другие, которые поймут то, чего мы понять не смогли.

— Бог знает, когда это будет! — вздохнул Каржавин. — Да и будет ли вообще? Пока же ничего не остается, как спокойно взирать на круговорот событий да заниматься каким-нибудь полезным делом… Право же, ваша покровительница, Авдотья Полежаева, своими предприятиями более содействует прогрессу отечества, нежели господа вольнодумцы. Жаль только, что таких, как она, у нас по пальцам пересчитать можно… Возьмите, к примеру, мою судьбу… Каких только проектов не предлагал я нашим богачам! Выгоднейшие торги заморские, коммерческие и навигационные компании, основание русских колоний в дальних странах… Никакого проку! Остался опять без средств. Очевидно, и здесь слишком рано. Срок не вышел.

— Чем же занимаетесь? — спросил Егор.

— Издал несколько книг — собственных сочинений и переводов… По естественным наукам, географии, архитектуре. Однако этим не прокормишься. Пришлось определиться на службу. Состою переводчиком при коллегии иностранных дел. Опять помог благодетель мой, господин Баженов. Он у нынешнего государя в большом фаворе.

— Не знаете ли, что сталось с Ерменевым? — вспомнил Егор.

— Как же! Четыре года пробыл в Петропавловской крепости, в одиночном заключении. При восшествии на престол императора Павла его выпустили. Ведь он некоторым образом из-за Павла Петровича пострадал…

Но этим и ограничилась милость. Государю стало известно о том, что Ерменев якшался в Париже с революционерами, чуть ли не участвовал в нападении на Бастилию. Он и приказал: впредь Ерменева на порог не пускать и никаких пособий ему не выплачивать. Дескать, пускай живет как хочет! Сколько ни старался Баженов, ничего не вышло. Однажды встретил я Ерменева на улице. Зрелище печальное: постарел, здоровье надорвано в сыром каземате, еле ноги передвигает. Живет впроголодь.

— А где квартирует? — быстро спросил Егор. — Нужно помочь ему. У меня явилась одна мысль…

— У Тучкова моста, — ответил Каржавин. — Живет в семье младшего своего брата.

— Федор Васильевич! — Егор в упор посмотрел на собеседника. — Извините, что напоминаю о неприятном… У вас ведь, насколько мне помнится, была с ним ссора?

Каржавин махнул рукой:

— Все это миновало, потеряло всякий смысл.

— Могу дать клятву, что Иван Алексеевич перед вами ни в чем не виновен, — сказал Егор.

— Верю, — согласился Каржавин. — Но к чему ворошить старый хлам?

— Не отправиться ли нам вместе к Ерменеву? — предложил Егор. — Хоть сейчас?

— Отчего же, можно!

Они уселись в извозчичий кабриолет. Лошаденка лениво потащилась по набережной. Навстречу катила богатая коляска. В ней сидела изысканно одетая красивая дама средних лет, рядом с ней молоденькая девушка, скорее подросток…

— Видали? — указал на них Каржавин. — Законодательница петербургских мод! Знаменитая художница! Госпожа Виже-Лебрэн с дочерью.

— Как? — воскликнул Егор. — Она в России?

— Здесь немало французских эмигрантов, бежавших от революции, — ответил Каржавин. — Многим из них живется не очень-то сладко на чужих хлебах. Но этой повезло: пишет портреты знатнейших вельмож, придворных дам, великих княгинь. Сам государь весьма к ней благоволит… А мы с вами едем к старому, нищему, больному Ерменеву. Вот они, капризы фортуны!..

Возвратившись домой, Егор поспешил к Полежаевой.

— Дуняша, Иван Ерменев помер. Я только что оттуда…

— Похоронили уже? — спросила она, глядя в сторону.

— Это случилось уже два месяца назад, — объяснил Егор. — Он жил у брата, в нищете ужасной! После него остались рисунки, картины. Но нас даже не впустили. Грубые люди! Невежественные, озлобленные…

— Пришло письмо от Петра Страхова, — сказала Дуняша. — Пишет, что приготовлено тебе место в гошпитале.

— Чудесно!

— Надобно ехать в Москву не мешкая. Меня не дожидайся, поезжай на этой же неделе! Нужно за дело приниматься. Жить будешь у меня в доме. Никто там тебе мешать не станет.

— Что ты! Мне лучшего и не нужно.

— Вот и ладно! А завтра поутру вместе отправимся к Ерменевым. Авось впустят!..

…Утром Полежаевская карета, не уступавшая по богатству барскому выезду, подъехала к облупленному двухэтажному домишку, близ Тучкова моста. Егор провел Дуняшу по деревянной скрипучей лестнице. Пахло кошками, квашеной капустой, кухонным чадом. Дверь отворил мужчина с землистым, испитым лицом.

— Господин Ерменев? — спросила Дуняша и, не дожидаясь ответа, сказала, как говорят люди, уверенные в том, что не получат отказа: — Я вдова купца первой гильдии Тимофея Полежаева… Намерена приобрести все, что осталось от покойного вашего брата.

— Право, не знаю-с, — пробормотал хозяин.

— За ценой не постою. Вам, верно, деньги надобны, а картинки эти ни к чему!

— Отчего же-с! — возразил хозяин. — Впрочем… Пожалуйте! Олимпиада Петровна! — позвал он. — К нам посетители…

В сенях показалась женщина, одетая убого и неопрятно, с белесыми, жиденькими, растрепанными волосами.

— Кто такие? — осведомилась она ворчливо.

Хозяин шепнул ей несколько слов.

— Пожалуйте-с! — сказала женщина.

Дуняша с Егором вошли в темный коридорчик.

— Сюда!.. — Хозяин отворил дверь в маленькую горенку.

Грязные стены, штукатурка кое-где осыпалась, закопченный потолок, на полу насорено. У одной стены обшарпанная кушетка, напротив тусклое, засиженное мухами зеркало. В углу мольберт, рядом груда холстов, альбомов, бумаг…

Присев на корточки, Егор принялся рассматривать рисунки. Были среди них новые, были и знакомые…

А это что? На гравюре — массивные крепостные стены, над ними вздымаются клубы дыма… Лес пик, сабель, топоров… Толпа мчится по подъемному мосту… Ах, это штурм Бастилии! Ну да, конечно!.. Вдруг перед его глазами, как живой, возник Иван Алексеевич на груде камней, с альбомом и карандашом…

Под гравюрой подпись: «Гравировал мастер Жантосын по рисунку русского художника Ивана Ерменева».

— А вот не угодно ли взглянуть? — предложил хозяин. — Это покойный брат малевали незадолго до кончины.

…На кушетке полулежит больной. Он почти лыс, глаза ввалились. Одна нога приподнята и обвязана тряпкой.

— Кто это? — тихо спросила Дуняша.

— Сами себя изобразили. В зеркало гляделись и малевали…