Михаил Зуев-Ордынец - Последний сплав

— Так, милостивец, старой веры держусь! — поклонился попу Матвей.

А генерал снова просиял, вспомнив раскольничьи кресты на шинелях своих солдат, и снова приветливо спросил:

— Ну, что хорошего скажешь, милый?

— С просьбишкой к тебе, ваше благородие, или как тебя называть, не знаем. Хомута на шею ищем, работенки, значит. Узнал я, что ваша железная дорога не ходит, потому как краснопузики мост через Безыменку попортили. Вот и прошу я, дозволь те ваш груз на барке по Чусовой доставить. В последний раз сплавил бы барочку. Больше-то, видно, не придется!

— А почему тебя, Майоров, интересует наш груз? — слегка, вскользь спросил полковник Пишон.

— Я с тобой, ваше французское благородие, буду, как говорится, душа на распашку, сердце на ладоньке. На чистоту! — ответил лоцман искренне, но скосил опасливо на француза медвежьи свои глаза. — Бедность одолела, барин милый, заработать хочется. Видишь, я какой, как турецкий святой, сам в луже, а пуп наруже!

Матвей распахнул сермяжный армяк и показал голое, грязное брюхо. Все захохотали.

— А сколько вы хотите за свои труды, Майоров? — спросил деловито Лейзе.

— Лишнего не попрошу, — заторопился ответом Матвей и начал загибать пальцы на руке. — Перво-наперво — муки крупчатки «два ноля», красного клейма, ну… десять пудов. Затем, старухе на сарафаны ситцу, тоже аршин десяток. Мне на портки холста аршин пять. Кроме того, господа милостивые, у меня зимнего обряду нет…

— А не много ли запрашиваешь, Матвей? — спросил в шутку отец Анисим.

— А ты не суйся не в свое дело, поп! — обозлился лоцман. — Барки по Чусовой водить — не кадилом махать! Сам знаешь, чай, Чусовую. Бедушная река, похоронная! Не даром пословица сложена: «На Чусовой простись с родней». А трудов-то сколько! С наблюдательной скамейки не сойдешь, не присядешь. Бурлаки кашу расхлебать не успевают, куском хлеба живут. Легко ли, батя? Потому и прошу еще одежу мне, полушубок овчинный, шапку теплую и обувку тоже. Только мне жиганских ботинок не надо! — поднял он ногу в ботинке с загнутым носком. — Мне сапоги-полувал подавай! А еще…

Матвей вдруг лукаво сощурился и блудливо шмыгнул носом:

— Чаю я не пью, табаку не курю, одно у меня удовольствие — водочка! Прошу еще водочки полведра, чтобы ходил я целую неделю веселыми ногами. Вот и все! Коли согласны, господа милостивые, прикажу старухе, чтобы затирала подорожники. Завтра утречком и тронулись бы, со господом. Ишь, буйствует весна, дружно идет! Еще денек — два, и конец паводку. Обмелеет Чусовая!

Генерал молчал за время всего разговора, изучая пытливо лоцмана. Забытая, нагоревшая сигара струила голубые ленты легкого душистого дыма. Генерал спохватился, сунул сигару в рот и ударил крепко ладонью по столу:

— Ладно! Я согласен! Но вот тебе, старик, и наше условие!..

— Кончается благополучно наш совет на Филях, — шепнул Лейзе отцу Анисиму. — Не забудьте, ваше преподобие, отсюда прямо ко мне. Заложим по маленькой, и в проферансик.

Всю ночь не спало Заречье.

Солдаты руками подавали вагон за вагоном к пристани. А там, под мокрым снегом и ветром, шла возня, слышался приглушенный говор, слова команды. Снимали с вагонов пломбы, откатывали двери, волокли на пристань какие-то ящики.

Утром прошел первый теплый дождь, и пристань пропиталась тихими, мирными запахами древесной плесени и водяной свежести. Так пахнут старенькие купальни где-нибудь на даче. И мирные эти запахи успокоили восторженного поручика, измученного недобрыми предчувствиями. Его, с полувзводом солдат, генерал отправил конвоировать барку. Это и было генеральское «наше условие».

Солнце еще не вставало, а пристанский берег был усыпан народом. Вся Могильная, непонятным образом перебравшаяся через Безыменку, пришла на проводы баржи. Даже ребятишки облепили человечьей икрой прибрежные кусты и скалы.

Чусовая, злая и взъерошенная, играла в лучах зари синими и малиновыми струями. И без того вздувшаяся вешними водами, река совсем освирепела от прошедшего дождя, крутила ошалело водоворотами и выбрасывалась на берег злою, рассыпающейся в пену волной. По стержню реки неслись оторвавшиеся лодки, мостовые брусья, бревна. Вот водоворот завертел неохватный мостовой брус, с сосущим свистом втянул его под воду и выбросил снова на поверхность так, что брус вылетел стоймя, словно кто ударил по нему снизу.

Поручик покачал головой и посмотрел пугливо на барку.

У края пристани, в затоне пришвартованная стальными канатами, стояла коломенка, огромная баржа из «коломенных» — столетних сосен. Толстые, десятисантиметровые ее борта, тщательно подогнанные и проконопаченные, возвышались над водой метра на три. Палуба коломенки, в сорок метров длиною и восемь шириною, покрыта поперечною крышей, кроме кормы.

Чусовая била в борта коломенки тяжелыми волнами, как чугунными молотами, но барка едва заметно покачивалась от этих могучих ударов. У громадной пятиметровой рукояти барочного «пера» (руля) стоял десяток солдат. При быстроте и силе течения Чусовой только десяток дюжих парней справился бы с барочным рулем.

Бесконечная вереница подвод разгружалась на коломенку. По сходням бегали солдаты и добровольцы из зареченцев, волокли ящики с иностранными клеймами и русскими надписями: «Владивосток», «Мерв», «Пешавер».

Усталые солдаты, тащившие длинный, похожий на гроб ящик, споткнулись, и выпавший из их рук ящик ударился о камень. В грязь посыпались новенькие английские карабины Ли-Энфильд.

— Гляди-ко, ружья! — загудел недобро берег. — Против наших!.. И вдруг смолкли разом говор, крики, ругань; лишь одинокий ребячий голос прозвенел недетской ненавистью:

— Лосман идет! Матюшка-предатель!

От Заречья к пристани спускался Матвей Майоров. Был он в новом, угольно-черном, с расшитой грудью, романовском полушубке, несокрушимых, подкованных бахилах и заячьей шапке-ушанке. Полушубок его был подтянут английским офицерским ремнем с крючками вместо пряжек.

— За полушубок душу продал! Иуда! — крикнули из толпы. Матвей посмотрел из-под пригоршни в сторону крика, но крикнувший сам шел на него. Это был Капралов.

— Совсем, гад, захолуился! — еще издали, горячо заговорил литейщик. — И нас и их предаешь, старая собака!

— Прости, брат! Нужда одолела. По неволе к полю, коли лесу нет!

— Поневоле? Врешь! Ты нам сусоли не размусоливай! Таких гадов, как ты, надо натло уничтожать! — крикнул визгливо, со слезами Капралов и, поднявшись на цыпочки, ударил лоцмана кулаком по лицу. Новая шапка-ушанка Матвея упала в грязь.

— Не сметь!.. Не сметь драться, мерзавец! — выдернув из кобура револьвер, побежал к старикам поручик. — Застрелю.