Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Зенобия написала письмо на греческом языке, привязала письмо к небольшому камню, а камень — к длинному тонкому шнуру. Она хотела было спустить письмо на шнуре, но затем раздумала, ведь ее могли уличить. Тогда она просто бросила камень. И — о чудо! Камень упал прямо перед копытами коня, на котором горделиво и уверенно восседал мой будущий дед. Он спешился и поднял письмо. Абдуррахман не знал греческого и отнес письмо полководцу Акча Кодже. Тот прочел послание, начинавшееся словами: «О ты, человек, явившийся мне в сновидении!..» Далее Зенобия писала, что он должен явиться с несколькими доверенными людьми на условленное место и она откроет им ворота.

— Кто же решится пойти на это таинственное свидание? — спросил Акча Коджа.

— Кто же может идти, кроме меня! — Абдуррахман Гази даже изумился.

— Это дело следует обделать с умом! — сказал еще один полководец — Конур Али.

И вот вскоре отряды наших воинов понеслись к воротам крепости. Ударили. Айдосцы ответили. И тогда наши отступили. Причем это отступление скорее напоминало поспешное бегство. В Айдосе воцарилось праздничное настроение. А ночью Абдуррахман Гази пришел к стенам крепости, на условленное место, указанное в письме. Его сопровождало несколько самых преданных воинов. Зенобия спустила веревочную лестницу, и Абдуррахман смело поднялся в башню. Оттуда он прошел к воротам города, стража была пьяна, он отворил ворота и впустил своих воинов. Беспрепятственно они вошли во дворец, где нашли владетеля Айдоса, супруга Зенобии , пьяным. Абдуррахман Гази объявил ему, что его правление кончено. Наутро, когда к стенам города подошел с войском Акча Коджа, город уже был в руках Абдуррахмана Гази, жители сдались на милость победителя.

Акча Коджа приказал Абдуррахману Гази сопровождать к султану сокровища, принадлежавшие правителю Айдоса, и прекрасную Зенобию. Абдуррахман привез сокровища и молодую женщину в Эни Шехир — тогдашнюю резиденцию султана. И султан подарил ему часть сокровищ и женщину. Абдуррахман Гази видел, что Зенобия влюблена в него. Он не мог отказать влюбленной женщине, хотя и было обезображено шрамом ее лицо. И вот он сделал ее своей женой. И они и сейчас счастливо живут в Айдосе.

Эту историю, похожую на сказку, я впервые услышал тогда, в кофейне, десятилетним мальчиком. Мне очень-очень захотелось увидеть своего деда и прекрасную Зенобию (она уже давно звалась Зейнаб), героев этой сказки. Я знал, что это мое желание скоро исполнится, и с нетерпением ждал.

В дом моего деда Абдуррахмана мы приехали ночью. Я был совсем сонный. Смутно припоминаю свет фонарей и ламп, суетню слуг и служанок.

Я проснулся утром и сразу осознал, что я в чужом доме, на чужой постели. Почему-то у постели моей сидела мать. Впрочем, эта странность быстро разъяснилась. Оказывается, в ночь нашего приезда я простудился и несколько дней пролежал в жару и бреду. Теперь, увидев, что я очнулся, мать нежно целовала мои щеки и благодарила Бога за мое исцеление. Я был ее единственным сыном двое других — мои братья — умерли в раннем детстве, еще до моего рождения. Мать пребывала в постоянной тревоге за меня, но обычно не показывала вида и даже мало ласкала меня, чтобы никак не выдать своего тревожно-нежного отношения ко мне. Думаю, я никогда не заслуживал подобного отношения. Ни тогда, в детстве, ни после — в юношеские и зрелые годы. Я всегда оставался спокойным, немного углубленным в свой внутренний мир, но отнюдь не настолько, чтобы считаться человеком не от мира сего. Я был лишен честолюбия. Кто знает — может быть, именно эти свойства моей натуры сделали меня довольно счастливым человеком и помогли перенести мучительное ощущение душевной боли после той странной и страшной находки... Но о том — не сейчас... позднее расскажу о том...

— Очнулся, Чами? — прозвучал нежный голос матери.

Я улыбнулся ей. Она коротко рассказала мне о моей болезни. Я чувствовал себя немного ослабевшим. Было приятно лежать на мягкой чистой постели, иногда потягиваться, вытягивать ноги; ощущать, как тело обретает прежнюю силу, чувствовать себя предметом нежной бережной заботы.

Мать принесла мне квашеного молока и лепешку. Усадила меня, облокотила на приподнятую подушку. Я начал есть и ел с удовольствием Мать с улыбкой смотрела на меня.

Внезапно дверь распахнулась. Я подумал сначала, что это отец. Но отец никогда не входил так резко и уверенно. Шаги его были мягкими.

В дверном проеме возникла женщина. Она была невысокая, нарядно одетая, но выражение ее лица, узкого, с мелкими, заостренными какими-то чертами, было неприятным, злым, напыщенным и в этой напыщенности — глупым. Она казалась вовсе не старой; может быть, даже моложе моей матери.

— Мальхун! — повелительно обратилась она к моей матери. — Посади его к столу! — она указала на меня. — Пусть ест за столом!

Я сразу понял, к какой категории женщин следует отнести эту. У моей матери Мальхун была в Брусе такая подруга, жена кади. У нее не было сыновей, и она постоянно делала моей матери замечания, убеждая ее горячо в том, что меня совершенно неверно воспитывают и не тому учат. Наверное, и у этой женщины нет сыновей, вот она и срывает свою досаду на тех, кто сыновей имеет.

«Интересно,— подумал я,— кто эта надоеда? Гостья дедушкиных жен или какая-нибудь домоправительница...»

— Мальхун! — продолжала женщина, — Ты разве не собираешься сегодня же вывести его в сад?

И тут произошло чудо. Моя мать, всегда спокойная, но гордая и строгая, служанки боялись ослушаться ее, вдруг произнесла тихим голосом, кротко склонив голову:

— Я еще боюсь выводить его на открытый воздух, бедный малыш, он еще так слаб! Но, когда он немного окрепнет, я непременно последую вашему совету, госпожа Зейнаб!

Зейнаб! Это Зейнаб? Я не верил своим ушам. Но ведь этого не может быть, просто не может — и все! Зейнаб должна быть совсем другая, другая! Я снова посмотрел на нее. На лице — никаких следов удара мечом. Ни одного, даже самого маленького шрамика! Лицо так нарумянено и набелено, что кожа давно утратила свой естественный цвет. Я пристально посмотрел, изучая ее лицо, а вдруг под этими белилами и румянами найдется хотя бы маленький шрамик — подтверждение сказки... Но нет! Обидно! Я был еще слаб, не сумел сдержаться и заплакал.

— Нельзя плакать, ты огорчаешь мать! Такие большие мальчики не должны плакать! — тотчас обратилась ко мне госпожа Зейнаб.

Я сделал вид, будто не слышу ее слов. Так вот почему мама почтительна донельзя с этой женщиной — ведь госпожа Зейнаб — жена моего деда по материнской линии. Теперь она оставалась его единственной женой, две старшие жены уже умерли, одна из них приходилась матерью моей маме.