Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

— Вот какое приключение доставила нам твоя святая Параскева! — начал я разговор, спустя день.

Но мой друг не поддержал моего шутливого тона. Он был задумчив и печален. И заговорил со мной прямо, это я в нем особенно любил.

— Меня грызет чувство вины! — сказал Панайотис. — У меня такое чувство, будто я предал... — он вдруг осекся.

— Я понимаю тебя. И чувство вины мне знакомо. Знаешь, Панайотис, я хотел бы, чтобы ты пришел в гости в мой дом. Мне надо поговорить с тобой. Ты не думай, что я не слушаю, не понимаю тебя, перевожу разговор на другое. Нет!

Панайотис согласился. Мы уговорились с отцом Анастасиосом , что он отпустит своего питомца на день (когда мы отправлялись в гости к любительнице икон, мы, конечно, сделали это тайно, зато теперь стали такими послушными мальчиками, и скромно просили дозволения отлучиться).

В моей комнате я прежде всего подал моему другу тамбур. Это был старинный с прекрасным звучанием инструмент, инкрустированный перламутром, подарок Хасана.

— Это,— сказал я,— должно принадлежать тому, кто заставит это жить в звучании! То есть тебе!

Он посмотрел на меня, улыбнулся своей детской улыбкой, чуть выпятив губы, и принял подарок.

Немного развеселившись, он откинул крышку сундука, вынул один из моих халатов и тюрбан и примерил. Затем встал передо мной, смеясь, с тамбуром в руках, в распахнутом халате, в криво надетом тюрбане.

— Призрак музыканта! — засмеялся я.

— Что это за призрак? — спросил Панайотис.

Я рассказал ему о призраке юноши с тамбуром, там, где является этот призрак, следует ждать беды! Панайотис выслушал меня и сказал, что это красивая легенда. Я замолчал, внезапно вспомнив то, что моя мать недавно говорила о Сельви. Сельви хорошо себя чувствует, очень расцвела, но иногда по ночам ей чудится призрак музыканта, тогда она вскрикивает и с трудом успокаивается. По ходатайству деда Абдуррахмана старуху Лейлу, принесшую в их дом историю о призраке музыканта, изгнали из города. Я твердо решился поговорить с Панайотисом именно сейчас.

— Сядь, Панайотис,— попросил я.

Он послушно опустился на подушку, держа в руках тамбур.

— Я должен сейчас сказать тебе много важного для тебя, для меня и еще для одного человека. Ты, конечно, помнишь, как я рассказал тебе о своей детской влюбленности в больную безумием девочку?

Панайотис кивнул, внимательно глядя на меня.

— Эта девочка — младшая сестра моей матери. Ее имя — Сельви. Думаю, что и ты влюблен в нее.

Он широко раскрыл глаза.

— Ведь это свою любимую ты изобразил на иконе?

Он снова кивнул, не сводя с меня глаз.

— Скажи мне, где ты видел ее? — спросил я.

— У ручья на поляне... они разбили шатер... Должно быть, выехали на загородную прогулку... Она набирала воду в кувшин...

— Она видела тебя? Ты говорил с ней?

— Нет, мы не говорили, — он отвечал с какой-то странной покорностью,— но она обернулась и посмотрела на меня. Она не испугалась... А я убежал... — он пожал плечами и улыбнулся.

— Думаю, и она любит тебя,— я рассказал ему о том, как Сельви смутилась, когда зашел разговор о поездке, как она уверяла, будто ничего не помнит.

Панайотис слушал меня.

— Но я не хочу, — продолжал я, — доставлять бедной девочке горе. Ты должен знать о ее болезни. Это тяжкий недуг. Из кроткого, прелестного и серьезного существа она мгновенно превращается во что-то злобное, страшное, бессмысленное. Ты должен знать об этом! Моя мать говорит, что сейчас ее сестра почти здорова, и только иногда ночью видит перед собой призрак музыканта...

— Тот самый? — тихо перебил меня Панайотис.

— Да, тот самый. И если ты чувствуешь, что не сможешь любить больную, лучше откажись от встречи с ней!

— От встречи?! — Панайотис вскочил, не выпуская тамбура из рук. — Я увижу ее?!

— Подумай прежде! Даю тебе семь дней на размышления! Я верю, знаю, ты не обманешь меня.

— Как я благодарен тебе,— просто сказал мой друг, снова опускаясь на подушку. Он уже снял тюрбан, но так и забыл снять халат. — Я тоже должен сделать тебе одно признание. Тогда, у гречанки, эта девушка, с которой я был,— он опустил глаза. — Она хвалила мою икону и все выспрашивала, а может, и вправду существует на свете та красавица, которую я нарисовал. И в конце концов я все рассказал. Как увидел Сельви. А она все выспрашивала. Как выглядели родные девушки, которую я увидел. И я рассказал все, что успел тогда заметить. А теперь я думаю, не грозит ли Сельви опасность. Вдруг ее хотят похитить? И я клянусь тебе, что никогда больше не стану ходить к продажным женщинам! Я все вытерплю, я буду терпеливо переносить ее недуг, никогда не оставлю ее; как бы она ни изменилась, для меня она всегда останется единственной и самой прекрасной!

— Я верю тебе. А все эти расспросы о девушке, которую ты изобразил; да, все это странно. Пока непонятно. Но за Сельви дома следят. И ведь есть мы — ты и я!

Он обнял меня и расцеловал в обе щеки.

Пошло время, отведенное Панайотису для раздумий. Я стал напряженно думать, как устроить его встречу с Сельви, как дать ей знать о нем. Сам я теперь не говорил о семье Сельви, о деде Абдуррахмане. Но чутко прислушивался к тому, что говорили об этом другие. За общей трапезой мать иной раз заговаривала о деде и его семье. Я слушал молча. Мать довольно часто навещала своего отца. Она сказала, что дня через два собирается наведаться к деду Абдуррахману. Меня немного удивило, когда Пашша, первая жена моего отца, мать Хасана, предложила моей матери:

— Отправимся вместе, Мальхун. Я просто пропадаю со скуки!

Обычно Пашша была молчалива и не особенно любила ходить по гостям. Но то была мелочь, о которой я быстро забыл, и вспомнил лишь много времени спустя.

Я принял самое простое решение. Проникнуть в дом деда тайком. Я хорошо знал этот дом, все ходы и выходы. И, стало быть, я пробираюсь в дом, поговорю с Сельви, расскажу ей о Панайотисе, а после устрою их встречу.

Я знал, что в доме деда днем часто не запирают маленькую садовую дверцу. Она выходила в глухой переулок, стиснутый с двух сторон белыми безоконными стенами домов. Здесь же теснилось несколько деревьев. Я затаился в тени раскидистого карагача и выжидал. Затем осторожно подкрался к дверце. Она оказалась заперта. Я снова вернулся к стволу дерева. Было еще рано. Возможно, дверцу еще не отперли с ночи. Я оказался прав. Прошло еще несколько часов, и слуга-садовник отпер дверь, подмел и полил мостовую перед домом, и вернулся в дом, уже не запирая дверцу, а просто прикрыв ее. Я прокрался в знакомый сад. Здесь почти ничего не изменилось, и странно было крадучись пробираться по дорожкам, где я не так уж давно бродил желанным гостем.

Я спрятался за беседкой. Надо было появиться осторожно, чтобы не напугать Сельви. Я стал ждать. Наконец увидел ее. Она прошла с госпожой Зейнаб, та очень постарела, лицо обрюзгло, щеки отвисли. А Сельви и вправду чудесно расцвела, теперь она была точной копией девушки, изображенной на иконе. Ей уже исполнилось пятнадцать. Они прошли через сад на кухню. Затем вышел в сад дедушка Абдуррахман. Он одряхлел, согнулся, опирался на трость с набалдашником в виде львиной головки. Он медленно заковылял к беседке. Я не знал, что предпринять. Дед вошел в беседку, присел на скамью. Посидел немного. Потом выпрямил спину и чуть подался вперед. Я затаил дыхание.