Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Он поднимается, обнаженный, делает несколько широких шагов, склоняется над столиком, потом протягивает мне шкатулку. Он полулежит теперь, опершись на локоть. Я повернулась на спину, держу шкатулку, раскрыла...

Моя записка, которую я в прошлый раз нацарапала, и мой носовой платок.

Я снова смеюсь.

Он берет у меня платок, помахивает им.

И вдруг — словно молния в темноте — я вспомнила.

Тот, теперь невероятно далекий день, еще до войны, до всего в моей жизни. Прогулка по набережной. Чайка. Испачканный светлый чаршаф. Какой-то человек протягивает мне носовой платок, свой, и сажает меня в наемный экипаж. Узнала! Это был Мишель. Что было дальше?

Сумбурно рассказываю ему все.

— Знаешь, а я ведь бросила тогда твой платок. Я мужа боялась.

Мишель смеется.

— А теперь не боишься?

— Теперь все совсем по-другому. И я другая. А ты что же, следил за мной?

— Ну да,— он немного смущен,— следил.

— Долго?

— Не очень. Несколько месяцев.

Я целую его в макушку, приподнявшись.

— Послушай, а ты и вправду специалист по женским болезням?

— Угу,— он еще сильнее смущается.

Мне нравится его смущение.

— И ты многих лечишь?

— Есть кое-какая клиентура.

— И Сабире ты лечил?

— Супругу Ибрагим-бея?

— Да, мою подругу.

Хорошо, что он назвал ее «супруга Ибрагим-бея», иначе я стала бы ревновать. Еще недавно я не понимала, что это такое — ревность; мне порою казалось, что все это выдумки писателей. И вот теперь я сама готова ревновать.

Как быстро прошло время после того, как я узнала о том, что Джемиль обманывает меня. Мне кажется, с тех пор я очень изменилась. Пропало это навязчивое, как зубная боль, желание анализировать свои поступки, копаться в себе. Вот сейчас я готова ревновать, но у меня нет никакой охоты рассуждать о природе ревности.

— Я лечил твою подругу,— отвечает Мишель.

Во мне вдруг пробудилось обыкновенное женское ненасытное любопытство. Я кладу голову ему на грудь, подпираю руками подбородок. Конечно, все это немножко игра. Я играю в любопытствующую кокетку.

— А от какой болезни ты ее лечил?

— Этого я не могу тебе сказать,— он вдруг становится совсем серьезным. — Врачи не имеют права рассказывать о состоянии здоровья тех, кого они лечат, другим людям.

— Даже мне? — теперь я делаю вид, будто обижена.

— Даже тебе,— с грустной твердостью отвечает он.

Я и в самом деле чуть-чуть обижена. Мне хочется, чтобы он оказывал мне тысячи услуг, отвечал на мои самые неожиданные вопросы, исполнял мои самые причудливые капризные просьбы.

— А как тебя мама называла в детстве? — неожиданно спрашиваю я.

Мне приятно произносить «мама», приятно воображать его маленьким.

— Миш.

— Совсем по-нашему. Похоже на Мюмюш от «Мехмеда». Можно я тоже буду тебя звать «Миш»?

— Нельзя,— хохочет он.

— Тогда я ухожу. — Я хочу встать, но он не дает. Мы шутливо боремся. Он прижимает меня спиной к мягкому дивану.

— Попалась!

— Все равно я буду тебя называть «Миш».

Я извернулась и слегка толкнула его.

Он закрыл глаза, сильно зажмурился и нарочито застонал, делая вид, будто ему очень больно. Я все же немного испугалась.

— Больно? — я протянула руки, чтобы приласкать его.

Не открывая глаз, он осторожно взял мою руку, мне приятно было слушаться его, не противиться. Но вот я почувствовала, как он медленно ведет мою руку книзу. Мои пальцы дотрагиваются до чего-то упругого живого. Я знаю, что это. Я смущаюсь, стыжусь, отдергиваю руку.

— Это не стыдно, — шепчет он. — Открой глаза. Посмотри.

Я послушно открываю глаза, смотрю. Какая-то тонкая

пленочка на члене.

— Что это? — я стыжусь, сознавая, что мой вопрос наивен.

— Это кондом, видишь, резиновый футлярчик. Я его надел, когда это встало, а ты и не заметила.

— Зачем? Так лучше?

— Дело не в том. Мужчина надевает кондом для того, чтобы женщина не забеременела, чтобы семя не попало.

— Я даже не знала, что возможно такое. Я всегда боялась беременности. Хотя, может быть, это нехорошо; может быть, настоящая женщина должна хотеть ребенка...

— Ты еще очень молода. Мне кажется, некоторые инстинкты у тебя просто еще не пробудились.

Мы так спокойно беседовали обо всем этом, как друзья. Прежде я и не предполагала, что можно так говорить с мужчиной. Мне казалось, что от мужчины надо таить все эти женские дела.

И еще — меня удивило то, что я вовсе не испытываю желания выйти замуж. Наоборот, у меня появилось ощущение, что замужество стеснит меня, нас обоих. Но, может быть, когда-нибудь я этого захочу. И захочу детей? Но сейчас не знаю, когда это произойдет.

Он смешно наморщился и подул мне на кончик носа. Я поерзала головой по мягкой диванной подушке.

— О чем ты задумалась?

— Так. Думаю о том, что я очень изменилась за последнее время.

— А какая ты была?

— Но ты же следил за мной. Какой я тебе виделась?

— Очень красивой.

— А еще какой?

— Детски непосредственной.

— А еще?

— Единственной! Ну расскажи о себе. Как ты росла?

Я рассказала о своем детстве, о родителях, о тете Шехназ, о мадемуазель Маргарите. Он так внимательно и по-доброму слушал. Он сказал, что я прекрасно рассказываю, что у меня явный литературный талант. Я покраснела от удовольствия. Я хотела было сказать ему, что веду дневник; но вдруг решила, что этого говорить не надо. Никому никогда не скажу о дневнике, даже ему. В жизни должно быть что-то такое, что принадлежит тебе одной.

Мы оба проголодались.

Он сказал, что принесет еду из кухни.

— Можно я пойду с тобой? Мне хочется посмотреть дом.

Мишель оделся. Я тоже хотела одеться. Но он сказал, что

если я оденусь, ему будет казаться, что я уже ухожу.

— Но как же быть? Я хочу встать.

Он вышел и быстро вернулся с перекинутым через руку зеленым клетчатым шелковым халатом. Это его халат, он мне велик, я подвернула рукава. Миш сказал, что я очаровательна. Я небрежно подобрала волосы.

На первом этаже — комната вроде кладовой или гардеробной. Большая кухня. Комната слуги. Две комнаты — для приема пациенток. Я хотела посмотреть их, но Мишель не разрешил.

— До еды не надо. Это испортит тебе аппетит.

Ну не надо, так не надо.

В кухне чисто.

— А кто тебе готовит обед?

— Сабри. Он у меня на все руки.

— А где он сейчас?

— Уехал к родным. Я отпустил его на несколько дней. Мне следовало бы иметь и помощницу при приеме пациенток. Но пока на это не хватает денег.

— Я не хочу, чтобы с тобой работала женщина!

— Так положено.

— Тогда я дам тебе денег.

— Нет, я не стану брать у тебя.

Он произнес это так серьезно и твердо, что я не решилась предложить снова.

Мы поели пилав, выпили чай, пощипали винограда.

Потом Мишель показал мне кабинет. Действительно малоприятное зрелище. Конечно, особенно ужасным показалось мне это металлическое кресло. Подумать только, женщина сидит на нем обнаженная, с широко раздвинутыми и беспомощно повисшими в воздухе ногами.