Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

— Но ведь правление Абдул Гамида II не случайно было названо тираническим.

— Но даже самое либеральное правительство будет подавлять выступления, направленные против целостности государства. Любые репрессивные действия всегда будут лишь ответом. Ты же умный человек, неужели ты не понимаешь, что в эту кровавую игру под названием «национально-освободительные войны» можно играть до бесконечности. Можно выдумать македонцев, назвав этим именем давно исчезнувшего племени часть болгар и греков; можно потребовать для этих «македонцев» создания государства; можно ратовать за создание двух армянских государств — восточного — на Кавказе и западного — в Турции. Много чего можно. Получается замкнутый круг — для того, чтобы «бороться за свободу», необходимо иметь повод в виде пресловутых «преследований». Но никаких преследований армян за то, что они армяне, в Османской империи никогда не было. Значит, любая попытка пресечь искусственно инспирированные выступления, направленные против целостности государства, всегда может быть названа красивыми словами: «зверства», «кровавые преследования», «жестокое подавление».

В тот день мы остались в квартире на ночь. Перед сном я ушла принимать ванну. Он ждал меня в спальне. Сел на постели, когда я вошла, чувствуя себя освеженной, в махровом голубом халате, убрав под косынку, завязанную сзади на затылке, влажные волосы.

Он сказал, что я прелестна; что с этим чистым ярким лицом, с этими темными огромными глазами под густыми черными бровями; в этой косынке — я похожа на девочку из анатолийской деревни.

Я видела деревни, я испытывала чувства стыда и вины при виде грубых, плохо одетых деревенских жителей. Женщины в деревне вынуждены с малых лет тяжко трудиться, и это рано губит их красоту.

Я хотела было сказать М. об этом, но вдруг подумала, что ему это чуждо, и не сказала.

Он посмотрел на меня, как я стояла у постели, грустно улыбнулся и задумчиво заговорил:

— Ты очень странная — я не устану повторять. Ты — это ты, прелестное одинокое существо; но вдруг ты начинаешь говорить, словно пророчица, холодная, отстранившаяся от всего в этом мире, ставшая над всем; и тогда я просто пугаюсь. Так странно то, что ты, произнося все эти острые и мрачные суждения, остаешься собой — чудесной наивной девочкой. Мне не хочется спорить; я так люблю тебя, что порою мне кажется, если бы смерть от твоей руки, я с такой радостью принял бы смерть.

Он снова улыбнулся, так открыто и мило; привлек меня на постель и начал ласкать.

Я чувствовала к нему такую жалость и нежность, что едва сдерживала слезы.

Я запомнила то, что он сказал о смерти. Иногда мне начинало казаться, что это — единственная возможность. Уйти из жизни вместе. Одна я не решусь. Ведь он, должно быть, думал об этом, ведь и он заговорил о смерти.

Я не знала, решимся ли мы на это. Скорее всего, нет. Но как-то действовать в этом направлении мне захотелось. Иногда, заглянув в самую глубину своей души; я понимала, что хочу его самоубийства, только его, не своего. Я была в смятении, нервы напряжены, часто плакала. Нет, если бы он на это решился, я бы последовала за ним.

Мне надоело мучить себя. Я решила купить оружие — пистолет или револьвер. Если мы все-таки решимся. Почему-то самоубийство в моем представлении — это обязательно выстрел. Не утонуть, не отравиться — именно выстрел. Иначе это не настоящее.

Мне не с кем было посоветоваться. Я решила действовать по своему усмотрению.

Крытый рынок. Знаменитый истанбульский Капалы чар- ши. Там даже теперь, когда идет война, можно купить все.

Я надела темный чаршаф и отправилась. Долго бродила. Наконец заметила какого-то торговца оловянной посудой. Он показался мне доброжелательным человеком. Я осторожно осведомилась у него, где могу приобрести пистолет или револьвер. Он внимательно посмотрел на меня. Затем сказал приглушенным голосом, что может мне помочь; конечно, если я заплачу ему. В темной лавчонке он пошептался с каким-то другим человеком. Я даже немного испугалась. Но все кончилось хорошо. Мне продали пистолет с рукояткой, украшенной серебряной накладкой и сканью из серебра.

Я потратила все деньги, которые брала от Джемиля.

Пистолет я показала М. Мне понравилось, что он не стал задавать вопросов.

— Ты умеешь стрелять? — спросила я.

Он кивнул.

— Пусть это будет у тебя,— я протянула ему оружие.

Он нежно поцеловал меня в щеку и взял пистолет. Он сказал, что пистолет хорошей работы, австрийский.

Год кончается скверно. В боях при Сарыкамыше войска Энвера-паши потерпели поражение от русской армии. Погиб цвет военной интеллигенции. Войне конца не видно.

Я сижу дома. Повязала намаз-бези — головную повязку — только лицо открыто и кисти рук. Расстелила молитвенный коврик; умывшись, встала на колени. Я так давно не молилась. А ведь покойная тетя Шехназ учила меня. Когда я в последний раз открывала Коран? У меня хорошая память. Но в голове только сура «Аль Кяфирун» («Неверные»):

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи «О вы неверные! Я не стану поклоняться тому, чему вы будете поклоняться, и вы не поклонитесь тому, чему я буду поклоняться. У вас — ваша вера, у меня — моя вера!»

Если бы я была такой мудрой! Если бы могла...

Ездила к Сабире, говорили на нейтральные темы. Бываю у мамы. О делах отца у мамы не спрашиваю. Она не жалуется, значит, у него все хорошо. Ни о чем не спрашиваю, газет не читаю. Не хочу мучить себя бесплодными угрызениями совести. Джемиль о разводе не заговаривает. С М. отношения прежние.

Помню, как совсем еще недавно мечтала, что вот, к лету куплю себе обтягивающий купальный костюм. Войду в магазин и другие женщины мне будут неинтересны, потому что мои собственные чувства будут переполнять мою душу... Отвратительная суетность.

Весна. Армянские волнения. Зейтун, Сасун, Ван, Муш, Джалал-оглы...

Приехала к Сабире. Она меня пригласила.

В гостиной пришлось ждать. Сабире вышла встревоженная.

— Я не вовремя? — я встала.

— Нет, мы ждем. Пойдем в кабинет Ибрагима.

Ибрагим-бей тоже выглядел встревоженным. Его утонченное лицо побледнело. Он резко говорил с женой.

— Не надо, — попросила жалобно Сабире, — после...

— Нет, Сабире, сейчас! Ведь это все и Наджие касается. Ты и ее втянула, — он обернулся ко мне, — Я все знаю, Наджие. Но я виню Сабире, а не тебя, — он строго посмотрел на жену. Сабире опустила голову.

— Сабире,— продолжал Ибрагим-бей,— мы порываем всякие отношения с этим человеком.

Я поняла, о ком идет речь. Сердце сильно забилось. Мне было стыдно за себя.

— Ты должна знать, Наджие,— он говорил, не глядя на меня,— Пилибосян втянул мою жену в аферы со сбытом краденого морфия. Я пошел у нее на поводу. На кого работал Пилибосян? Ночью в городе арестованы многие армяне, среди них даже депутаты парламента. Все они будут вывезены в Анадол. Речь идет о подпольной организации. Армянскими волнениями в Эрзерумском, Битлисском, Ванском вилайетах руководит некий Андраник Озанян, бывший Андраник-паша, ныне — ставленник русской армии. Но Россия заявила, что он действует без приказа, по собственной инициативе, и потому русское правительство не несет ответственности за его действия. Судите сами! Беженцы из этих районов рассказывают о том, как части русской армии под его началом разоряют турецкие деревни, подстрекают местных армян. Ты должна все это знать, Наджие!