Олег Слободчиков - Первопроходцы

Суда простояли на одном месте десять дней. Юша то и дело взбадривал себя чаркой, чем все больше злил подначальных людей, выходил на корму осмотреться и лаял сбежавшую толмачку. При безветрии стали замерзать полыньи среди наносных льдин, у берегов нарастал лед. Если усиливался ветер и раскачивались волны, покров взламывался, пригнанные льдины с хрустом и скрежетом выползали на берег.

В канун Семенова дня, когда в Студеном море все суда спешат стать на зимовку, Селиверстов со вздохами и бранью решил повернуть в обратную сторону, к Нижнему янскому зимовью. Как только он приказал выбрать якорь, на торговых кочах сделали то же самое. Едва он двинулся по разводьям к устью Яны, они пошли следом. Сделано это было вовремя, потому что ветер усилился и началась буря. Льдины с треском и скрежетом бились, наползали одна на другую. Собаки промышленных людей выли, люди бранились. Селиверстов в обледеневшей парке, с красным носом и сосулькой бороды день и ночь стоял на руле, осипшим голосом приказывал то грести, то отталкивать льдины, то править парусом. За его кормой следовали торговые судна. По соображениям Юшкиных людей, им было легче. Но на них уже думали только о спасении жизни, бросали за борт тяжелый груз, чтобы облегчиться и задобрить разбушевавшегося водяного дедушку.

Снегопад то и дело переходил в такую густую метель, что с кормы не было видно носа судна. И все же Селиверстов привел коч к устью Яны. За ним в реку вошли три торговых судна. Здесь, в затишье, они целый день прождали четвертое, Шаньги, но оно так и не пришло. Приказчики московских гостей Шориных и Лука Владимирец плакали, печалясь о брошенных в море товарах. На другой день Юша решил, что ждать Шаньгу — понапрасну терять время, и пошел к Нижнему янскому зимовью. По его разумению, ничего не оставалось, как зимовать там. Торговые кочи двинулись следом.

Буря собрала возле государева зимовья больше сотни мореходов, шедших с Колымы и на Колыму. Кроме людей, прибывших с Селиверстовым, здесь стояли суда московских купцов Василия Гусельникова, Макса Бушковского, Григория Юрьева. Кочи Гусельникова вышли из Якутского острога позже Селиверстова: воевода держал их до самого августа, но благодаря задержке буря застигла их на Яне и они не потерпели убытков. Здесь стало известно, что коч Андрея Горелого, первым ушедшего из Якутского острога, выкинуло на берег в устье Хромы и раздавило. Тем летом Студеное море не жаловало ни торговых, ни служилых людей, а Горелый уже второй раз терпел разбой почти в одном месте. Коч Селиверстова с обледеневшими снастями и бортами приткнулся к берегу против зимовья, неподалеку от уже вытянутых на сушу судов. Голодные собаки промышленных людей соскочили на землю и поджали хвосты, не успев обнюхать меток: их окружила стая здешних, обжившихся промысловых псов. Из курившихся балаганов, с заметенных снегом судов к прибывшим потянулись торговые и промышленные люди, неволей застрявшие на Яне. Узнав Селиверстова, одни поворачивали обратно, другие глядели на него злобно и неприязненно. Приказчики, которые нынешним летом заискивали перед Юшей и просили его замолвить слово перед воеводой, вместо приветствия кричали:

— Не утоп, гаденыш? Не принял водяной дедушка из-за вони? Так мы ему в помощи не откажем!

Неласково встречала Селиверстова Яна, но это его не смутило. Потрепанный, но не сломленный он вытягивал шею и отвечал слегка осипшим голосом неприязнью на неприязнь. Купеческие приказчики, торговые и промышленные люди сдержанно позлословили и разошлись, нарочито, напоказ, стараясь оказать какую-нибудь помощь ватагам других прибывших судов. Селиверстову же помогать никто не желал. Его коч был вытянут на сухое своими силами. В переходе от Святого Носа многие товары и неводные сети вымокли, Юша велел развесить их на козлы для просушки, сам, сбросив обледеневшую парку, надел соболью шапку и с воеводской отпускной грамотой отправился в зимовье, где был уважительно принят все тем же янским приказным Козьмой Лошаковым, ожидавшим перемены. Ласковое слово и собаке приятно. Поубавив спеси и важности, Селиверстов рассказал о новостях Якутского острога, о своих нуждах и пригласил приказного на судно, где, запершись с Козьмой и двумя верными своеуженниками, загулял. Его люди стали колотить кулаками и пятками в дверь жилухи:

— Муки, масла дай!

Юша, чертыхаясь и злословя, выдал им пропитание на два дня. Не успел он с друзьями приложиться ко второй чарке, в дверь заколотил Гаврилка Алексеев:

— Вина давай! Не было уговора, чтобы кому хотел, тому наливал!

— Вы свое в Якутском выжрали! — не открывая, рявкнул Селиверстов.

Артем Осипов, один из его собутыльников, язвительно поддакнул:

— От самой Троицы гуляли впрок!

Люди на палубе попрепирались и ушли, но вскоре с их стороны послышались пение, хохот и громкие голоса.

— Муку на вино поменяли! — рыкнул Селиверстов. Хмельной, ринулся было разбираться, но осторожный янский приказный схватился за шапку.

Юша с двумя собутыльниками проводил его в зимовье, а на обратном пути, возле коча Луки Владимирца, увидел свою толмачку. Здесь тоже гуляли, радуясь чудесному спасению. Толмачка плясала возле костра.

— Пора и честь знать! — объявил ей мореход. — Погуляла — и будет!

Своим видом он показывал, что больше не сердится на сбежавшую девку, но Бырчик разразилась непотребной бранью:

— Пошел вон, недопесок! Не буду тебе служить!

— Куда ты денешься? — принужденно хохотнул Селиверстов. — В моей наказной грамоте записана!

— Сунь ее себе в зад! Мы не в остроге, а на воле! — выкрикнул кто-то из веселящейся толпы.

— Кто сказал невежливые слова про воеводский наказ? — рыкнул Селиверстов, двинулся грудью на гулявших, но остановился, словно уперся в скалу.

Люди, которым он не делал плохого, но провел сквозь льды, обернулись к нему с такой злобой, будто хотели разорвать.

— И на воле, языки укорчивают! — он неуверенно огрызнулся дрогнувшим голосом и отступил, вернулся на коч.

В носовой жилухе спали. Возле развешанного для просушки товара не было караула. Обругав бездельников, Селиверстов поставил протрезвевшего Артема Осипова, другому верному охочему велел его сменить в полночь. Перед сном пересчитал товар и не нашел неводной сети. «Вот на что гуляли!» — ожгла догадка. Голова вытрезвела. Он хотел будить Гаврилку, чтобы дознаться, кто унес и продал невод, но одумался вести сыск среди пьяных.

Утро показалось ему подозрительно тихим. Падал снег. На борту, под сугробом, в шубном кафтане дремал караульный. Только по пару дыхания можно было понять, что он жив. Сети и товар, развешанные для просушки, были завалены снегом, следов возле них не было. Селиверстов осушил чарку вместо завтрака, раздул чувал, обогрелся, повеселев, направился к зимовью. На берегу, возле судов купца Гусельникова, толпился народ, доносились громкие голоса. Любопытствуя, Юша повернул к ним. Припорошенные снегом, с хоругвями и иконами, здесь стояли промышленные и даже казаки. Именитый гусельниковский приказчик Михей Стахеев что-то резко выкрикивал. Половина толпы поддерживала его веселыми возгласами, другая нестройно возражала. «Круги завели!» — догадался Селиверстов и побежал в зимовье.