Олег Слободчиков - Первопроходцы

Люди, зимовавшие на поденных работах, считали себя обманутыми судьбой: все они проплыли мимо устья Олекмы, стремясь пристать к какой-нибудь ватаге, чтобы добраться до Колымы. В Жиганах бывалец Гаврилка загулял вместе с промышленными Алексы Едомского, Селиверстов же, едва обсохнув после бани, — стал искать нарты и работных людей. В пути он презрительно слушал их догадки, что Батога с Левкоем — князья старорусских сибирских городов, что Сибирскую Русь надо искать на Амуре. В подтверждение гулящие ссылались на передаваемые по Лене сказы Ерофея Хабарова о брошенных князьями городах. Селиверстов с ревностью рассказывал о Колыме, о богатых костью лежбищах моржей и опять примечал в лицах спутников тупое равнодушие. Входя в раж, он показывал самые крупные моржовые клыки, прикидывал их стоимость по ленским ценам и снова не видел в глазах бедствующих людей ни восхищения, ни зависти.

— То я Олекмы не знаю или Ярка Хабарова, — насмешливо язвил. — Брешет, будто над дураками потешается!

Гулящие с ним не спорили, только переглядывались меж собой, а то и посмеивались. Обоз благополучно и быстро добрался до Якутского острога, Юша расплатился с работными и предъявил груз таможенному голове. Тот без проволочек поставил его перед дьяком и новым воеводой. Взглянув на него, Селиверстов понял, что Дмитрий Андреевич по нутру своему никакой не служилый, а самый обыкновенный купчина: жадный и хитрый. «Такого лестью и уверениями не проймешь, — подумал, — но покажи ефимок — и он твой благодетель! Видать, Ярко это хорошо распознал и обвел выкреста вокруг пальца». Думая так Юша, плутовато щурился и прикидывал, как ладить с новой властью.

Францбеков был наряжен в короткий фряжский кафтан поверх камзола, шея обвязана шелковым платком, голова покрыта шляпой с пером. Подергивая длинными усами, он перебирал моржовые кости, глаза его горели, пальцы подрагивали. Примечая всякую мелочь, Селиверстов приглушенным и вкрадчивым голосом ворковал, как ходил с Мишкой Стадухиным от Колымы на восход, узнал о четырех реках, по которым живут народы многие, а по тамошнему морскому берегу заморной кости столько, что можно грузить десятки судов. Дать бы ему, Юшке, добрый коч, да парус, железный якорь, да троса пенькового по нужде, уж он бы в одно лето собрал бы и привез такой кости пудов триста.

— Допрая затея, допрая! — шепелявя, хвалил его воевода. — Васка Власьев наменял пут и просит сто слушилых на чукчей!

— Ох уж этот Васька! — стал ругать бывшего приказного Селиверстов и выложил жалобные челобитные Стадухина.

Начальствующие люди читали их с доверием, но опять, как среди гулящих, тянувших его нарты, Юша не замечал в их лицах должного восхищения его посулами, про себя же завистливо ругал Хабарова: «Врет ведь про города с золотом, и ему верят…Не слишком ли я скромен? Латинянам того не понять, у них совести нет».

— А это пустяк! — почтительно согнув спину, небрежно кивнул на привезенный груз. — Мишка Стадухин отправил для смотра. Сгодятся ли? — Льстиво осклабился, потом, помрачнев, вздохнул: — Да и не вся здесь кость: принудил бес связаться с ворами, которые тайно меняли соболей у колымских юкагиров. Обокрали меня в пути люди Алексы Едомского, полпуда кости да кабальных грамот на пятьдесят рублей.

Воевода вопросительно взглянул на дьяка, тот на письменного голову. Подьячий взвесил кость, перечитал описи Нижнеколымского и Жиганского острогов.

— Немедля отправим людей для сыска! — уверили воеводу.

С моржовой кости были взяты отправленные Стадухиным в казну две головы и четыре самых крупных зуба весом в двадцать пять гривенок, полпуда обетной кости переданы Спасскому монастырю. Четыре пуда, бывших у Селиверстова, воевода купил за двести двадцать шесть рублей. Ленская цена оказалась много выше, чем предполагали на Колыме. Юша не ждал такой щедрости, но виду не подал. В Жиганский острог он возвращался на оленьей упряжке, в лисьей дохе и собольей шапке, с должностной важностью в лице. С ним были посланы для сыска якутский таможенный голова и трое служилых. С помощью жиганских казаков они обшарили государево зимовье и жилье, нашли у кабацкого откупщика два моржовых клыка, которые Селиверстов опознал. Откупщик указал на торгового человека Алексея Едомского, у которого их купил. Тот орал под плетьми, что давал на себя кабалу только на пять рублей. Но над огоньком вынужден был признаться в пятидесяти и в том, что кабальные грамоты сжег. Было несовпадение: по описям нижнеколымского и жиганского приказчиков, у Селиверстова недоставало всего пять соболей. Едомский явил здесь на пять больше, чем указано в описи. Но Юша выкрутился как змей, сказав, что взял мех от Стадухина для его жены, а Едомский вынужден был признать, что беспошлинно поменял эту рухлядь в Янском зимовье на хлеб и масло, и оговорил знакомого торгового человека. На том сыск кончился. Селиверстов смотрел на пострадавшего передовщика ясными глазами, в которых леденела радость отмщения. Алексей Едомский, щуря свои красные и затравленные, при свидетелях отдал ему пятьдесят черных соболей, из которых пять были взяты в казну.

Довольный собой, Селиверстов укатил в Якутский острог. С ним вернулся изрядно пропившийся Гаврилка Алексеев. По наказу Стадухина Юша навестил его жену. В ее подновленном и расширенном доме явно по-хозяйски жил мужнин брат Герасим. Женщина встретила Юшу неласково, но деньги из пая мужа взяла. Не выдержав, разрыдалась, срывавшимся голосом стала спрашивать про Михея. Селиверстов как мог оправдывал его за то, что после неудачного морского похода ушел на Погычу сухим путем, предсказывал товарищу славу и богатство, если жена потерпит годик — другой.

— Уходил на год — на два! — вскрикнула она с укором. — Скоро четыре, как сбежал.

Селиверстов повел ясными глазами по потолку, повздыхал, подергал себя за бороду, стал пространно рассуждать о бабьей доле, потом, с прищуром предложил:

— Что тебе мучиться одной-то? Возьми меня на постой. Никто ничего не заподозрит: товарищ и связчик мужа вернулся.

Арина долго с недоумением смотрела ему в глаза, не совсем понимая, что предлагает гость, потом вдруг разьярилась и вытолкала из избы. Селиверстов фыркнул, отряхнул шубу, поправил соболью шапку и весело зашагал к острогу. «Униженные возвысятся!» — вертелось в голове поповское поучение. Так и выходило: обиды морского похода обернулись прибылью. Но была и задача, над которой он беспрестанно думал: поход не дал ожидаемой славы, на Лене говорили не о нем, а о Хабарове, восхищались не привезенной костью, а пустыми посулами Ярка.

Юша бывал в кабаке, пьяным не напивался, но, собрав любопытных, много рассказывал о новых реках и землях, о богатствах, которые ждут крепких рук и затрат на добычу, радовался, когда чувствовал, что захватил сказками богатых торговых людей. Они начинали верить и думать, сколько денег вложить в следующий поход. Юша не мелочился, распаляясь в помыслах о богатстве, понимал, что воевода против государевой прибыли своей корысти не упустит, и решил просить у него пять тысяч казенной ссуды, надеясь получить половину. От тех богатств, которыми ворочал в уме, захватывало дух. Помимо ссуды надумал просить добрый казенный коч, три десятка служилых и промышленных людей, оружия, хлеба, товаров, подарков для народа, алкавшего власти русского царя. При очередной встрече воевода доброжелательно выслушал его просьбу.