Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Мы тоже слышали! — сказал Тарх, окинув взглядом спутников по морскому походу.

Старший Стадухин с состраданием поглядывал на стонущего Кокоулина, на казаков, шедших с ним с Яны на Индигирку и Колыму, ходивших морем на восход. Все они думали, что бежали с Лены за богатством и волей, но уже больше чем наполовину погибли за государево дело без всякого жалованья и благодарности. Что-то переменилось в их лицах: уставшие после перехода, они слушали сказы бывальца, ни о чем не спрашивая, не перебивая. Промышленные уставали не меньше, но их глаза горели, лица прояснялись, будто готовы были опять идти в неизвестное, голодать и умирать ради каких-то посулов, которыми прельщает не то Господь, не то бес или тот и другой разом. Ватаги вышли к зимовьям во время метели. Последние версты двигались по запаху дыма, нащупывая твердь под ногами. Караульный, топтавшийся возле стадухинской избы, разглядел их в десяти шагах — подскочил с пищалью наперевес, узнал своих.

Метель не унималась с неделю. Набившись в избы, прибывшие люди грелись, ели и отсыпались. Только перед Спиридонием-солнцеворотом все стихло, и разъяснились сумерки полярной ночи. Отъевшись красной рыбой, зимовейщики бездельничали, делили приведенных женщин и женихались. Перед Святой неделей в стадухинское зимовье пришли четверо промышленных из отряда Моторы: Матвей Ильин, Калин Куропот, Иван Вахов, Иван Суворов. Они степенно положили поклоны на образ в хозяйском углу, расселись у очага, свесив бороды, показывая, что явились для важного разговора. Повздыхав, Иван Суворов поднял глаза и пожаловался:

— Живем, как трава! Едим, спим. Иные девок брюхатят, и ничего им уже не надо… Все надежды на рыбий зуб. Дежневские шепчутся про богатую коргу где-то к полуночи.

— Ты — человек государев, — поддержал товарища Вахов. — У тебя наказная от воеводы.

— Будто раньше об этом не знали? — озлившись, дернулся было Михей, но взял себя в руки, показывая, что готов слушать.

— Знали! — покорно склонив голову, согласился Суворов. — Только кабалились на поход у Костромина с Захаровым. — Досадливо поморщился, мотнул бородой: что, мол, об этом? Выпалил наболевшее: — Мотора дальше Анадыря не пойдет: собирается искать моржовые кости. А мы думаем, — указал глазами на спутников, — наказная грамота на кость у тебя, да и сколько ее утянешь на Колыму, если возвращаться тем путем, что пришли? Ста рублями прежних кабал не выкупить.

— Понимаю! — посветлев лицом, согласился Стадухин, соображая, что от него хотят.

— Богдашка Анисимов сказывает про Нос Великого Камня. Мы ходили с Моторой в ту сторону, знаем, что пройти можно, но только санной дорогой.

Прислушиваясь, к промышленным людям придвинулся Михайла Баев, сметливо заводил глазами с одного на другого. Заерзал на лавке Тарх, пристально глядя на брата. Старший Стадухин молчал.

— По-любому получается: зуб собирать или соболевать на Пенжине можно только с тобой! — окончательно высказались посланцы и, переведя дух, вопрошающе уставились на Михея.

С некоторых пор он мысленно благодарил Бога, что в последнем морском походе не принудил спутников плыть дальше, путем, пройденным Семеном Дежневым. Какие бы богатства ни блазнились, но прийти на край Великого Носа вторым, после побывавших там Попова и Анкудинова с их людьми, ему не хотелось, обирать не им открытую коргу — тоже.

— На Пенжину пойду! — твердо сказал Михей и хлопнул ладонью по колену, обтянутому штанами из нерпичьей шкуры.

— И то хорошо! — согласно закивали выборные. — Никто из очевидцев там не был, а дикие сказывают про лес и великие богатства.

Так же степенно откланявшись на образа, они ушли. Едва за ними закрылась дверь, впустив раскатившееся по земляному полу облако, загалдели вилюевские промышленные, и стала зреть в душе Михея уверенность, что надо уходить. Теперь уже и терять-то было нечего, кроме жизни, а ей хозяин — Господь.

Ночью рядом с ним маялся бессонницей, ворочался с боку на бок торговый человек Баев. Стадухин сел, свесив ноги, тот открыл глаза, прошептал:

— О том же думаешь?

— О том! — одними губами прошлепал торговый человек.

— Пора готовиться. Пока соберемся — покажется солнце! А там — март — ни зима, ни лето, крепкий наст, — громче заговорил Михей.

— Я свое отходил, — покашливая, отозвался из угла Иван Казанец. Не спал и он. — Все! С низовий едва ноги приволок. Думаю, если даст Бог вернуться на Русь, подамся в монастырь. По грехам, бросил прежний достаток, другого Бог не дал. И Васька после погрома едва приволокся. Зря ты его обидел.

— Зря! — согласился Стадухин, откинулся на одеяло и уснул легко, как давно не засыпал.

— Я тоже дальше не ходок, — пробубнил слушавший спутников Анисим Мартемьянов. — Печенкой чую — нет иного пути, кроме обратного на Лену… Если еще даст Бог выбраться!

— А кабалы простишь? — усмехнулся в темноте Баев.

— На этом свете сам взыщу или те, у кого я в долгах. Ну, а кто не вернется — тем Бог судья! Замолвят доброе слово пред Пречистыми очами — и ладно. — помолчав, добавил: — Кабалы убитого Мишки Захарова и его остатки взял на себя Анисим Костромин. Вдруг вернет родне то, что покойный выстрадал на Колыме и Анадыре.

Стадухину не пришлось объявлять о новом походе. Эта весть разнеслась сама собой, закрутила людьми, будто не они выбирали судьбу, а судьба их. Верный Стадухину казак Евсей Павлов, охочий Юшка Трофимов и другие еще недавно рьяно рвавшиеся в неведомое вдруг остепенились, будто почувствовали край пропасти. Иные, дравшие горло за Мотору и Костромина, переметнулись к нему. Евсеей Павлов был скрытен, знал свою правду, не выдавая сиюминутных сомнений словами. Стадухин завидовал его рассудительности и спокойной уверенности в себе. Но нашлась управа и на этого казака.

— Евсейку от корячки не оторвать! — смеялись промышленные. — Глаза мутные, тупые, как у лося на реве.

— Зря избу рубит… Уйдем — все зимовье ему достанется.

Евсей Павлов высмотрел среди приведенных девок корячку, и она приняла его. Они пытались спать в зимовье, завешавшись медвежьей шкурой. Но корякская женка от Евсейкиных ласк имела обыкновение громко орать. Ни уговорами, ни руганью ничего поделать с ней не могли. Желая отселиться, Евсей строил отдельную избенку. Юшка Трофимов, бывший Стадухину верной опорой, тоже обабился: чего не смогли сделать лишения бродячей жизни — сделала чукчанка.

Новый дух накрыл оба анадырских зимовья. Даже беспросветная февральская метель сладкоголосо напевала про Пенжину, манила чем-то радостным. Повеселели лица людей и их разговоры. Полярная ночь была на исходе, уже разъяснивались над тундрой легкие белесые сумерки. Почуяв сборы в новый поход, сама по себе собиралась ватага больше полусотни удальцов. С Моторой и Дежневым желали остаться только три десятка, но среди них оказались все беглые казаки. «На что надеялись?» — гадал Михей Стадухин.