Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Бросили! — Перекрестился Федот.

Он встал, собрал нарту, окинул взглядом оставленные моржовые клыки, сложил их колодцем и, налегая на бечеву всем телом, двинулся по следу связчиков. С облегченными нартами те шли быстрей, до полудня маячили впереди, затем пропали из виду. Федот остановился, достал компас-маточку, сверил направление. Покрученники уходили лишка к востоку. «Лучше бы к западу!» — глухо пробормотал. Попробовал сменить направление, но быстро выбился из сил. Тянуть нарту по следу было легче, и он вернулся на проторенный путь. Ночевал один. Набил флягу снегом, приложил к животу под одеждой. Подрагивали натруженные руки и ноги, знобило тело.

Утро было ясным. На востоке взошло солнце, бросив длинные тени от торчащих льдин. «Теперь Митька с Максимкой одумаются и возьмут круче к западу!» — с облегчением подумал Федот и долго молился на солнечный круг, дававший надежду. Солнце и белизна снега слепили, он старался глядеть под ноги, на ичиги. При разброде следов поднял глаза, увидел полынью с черной водой, перевернутые нарты, разбросанные мешки с рухлядью. Взгляд его не сразу отыскал валявшихся на льду Митьку с Максимкой. Оба были мертвы.

Только вблизи Федот разглядел белого медведя. Кровь на людях и звере была застывшей: по-видимому, встреча произошла еще вечером. По следам можно было понять, что покрученники увидели зверя на краю полыньи, бросили нарту и выстрелили из фузеи. Раненый медведь задрал обоих, разорвал ремни, раскидал одеяла, мешки, кости и теперь лежал, уткнув морду в лапы, то ли жив, то ли мертв. Для Федота его туша была надеждой на жизнь. Бросив рассеянный взгляд на тела спутников, он вытянул из-под ремней ружье, подсыпал пороху на запал, ощупал кремень, тихо взвел пружину. К медведю подходил крадучись, на всякий случай приставил ствол к его уху. Фузея громыхнула, дернулась медвежья голова, из дымившейся раны выступила тягучая кровь. Федот сунул руку в шерсть зверя, нащупал выстывавшее тепло, но когда вспорол брюхо и запустил ладони во внутренности под слой жира, оттуда запарило. На свернутой в несколько раз медвежьей шкуре разгорелся костер из нарты и сала. В котле варилось мясо с ребер, на шомполах пеклись его тонкие полоски. Первым делом хотелось наесться и сыто уснуть рядом с неприбранными телами. После всего, что было пережито, последняя пара голодных дней казалась пустяком, и все же он осторожно, небольшими кусочками валял печеное мясо во рту, сосал, глотая слюну, прислушивался к тому, что делается в животе. Здесь, в ледовой пустыне, всякая неосторожность могла обернуться мучительной смертью. Сгорела шкура, протаял лед, залив огонь, но мясо в котле успело свариться. Сделав глоток-другой отвара, Федот с сожалением бросил взгляд на котел и стал укладываться. К утру в кишечнике знакомо засосало. Он погрыз мерзлого вареного мяса и снова уснул. Поднялся поздно, снова развел огонь на новом месте, разогрел ужин, сварил впрок, наелся и опять улегся. Проснувшись вечером, почувствовал, что силы восстановились, надо было что-то делать. В сумерках развернул смерзшиеся тела головами к западу, обложил льдинами, связал бечевой крест из полозьев нарты.

Рассвело. Федот оставил часть кости, но прибавил к прежнему грузу мешки с рухлядью покойных, полпуда вареного и печеного мяса. Сверяя путь по компасу, отыскал глазами причудливо торчавшую льдину в полуденной стороне, перекрестился, дернул нарту, она подалась. Останавливаясь для отдыха, он шел день и другой, пока не заметил сухую траву на льду. Подолбил его топором и докопался до мха. Под ногами была суша. Матерая ли? — Огляделся. Получалось, что, глядя под ноги, прошел вдоль мыса. Радуясь открытию и всем телом ощущая под собой твердь, впрягся в нарту, быстрей зашагал прежним курсом, раздумывая, где находится. Вскоре завиднелся низкий тундровый берег. Лед стал крепче, переменился скрежет полозьев. Федот снова огляделся, разгреб ногами снег, сколол кусок льда топором, попробовал на вкус. Он был солоноват, но не морской. Путник понял, что находится в устье реки или протоки. Стал гадать, где? Навязчиво чудилось, что места знакомы и они западней Колымы. По приметам походило на устье Индигирки, но в голове не укладывалось почему мыс по левую руку.

В сумерках он хотел остановиться на ночлег, но разглядел очертания струга или коча, завалившегося на борт. Из последних сил вытянул нарту к тому, что принял за судно, и случилось чудо: остановился перед балаганом, собранным из расшитых бортов коча, в нем были очаг, волоковое оконце для вытяжки дыма, припас сухих дров и сложенные один на другой пять мешков смерзшейся ржи. По всем приметам это было устье Омолоя, где когда-то он долго стоял на якоре в ожидании Бессона Астафьева. Кто-то здесь выбросился на мель и оставил часть груза. В голове прояснилось, земля и море встали на свои места. Можно было идти к Нижнему янскому, где есть люди, или к брошенному зимовью на Омолое, где людей могло не быть. Благодарственные слезы потекли по щекам Федота, когда он раздул огонь в очаге.

— Благодарю Тя за милости Твои! — забормотал, хлюпая носом. — Мучаешь и спасаешь! За что не берусь — убытки, несчастья, гибель товарищей? — пожаловался.

Согрелся балаган, согрелся и он до того, что начал раздеваться. Сварилась каша из ржи. Насытившись, Федот уже думал о том, чтобы, оставляя метки, вернуться к полынье, от нее к брошенной кости, дальше к кочу, нагрузиться по силам и привезти сюда. С такими надеждами уснул при тлевших углях. За ночь балаган выстыл, но в нем вылезать из-под одеяла было приятней, чем под открытым небом. Первым делом Федот обошел окрестности, отыскал плавник из лиственниц, выброшенных течением. Нарубил веток, обстучал комель — дерево было просохшим или еще не напитавшимся влагой. Он натаскал дров, растопил очаг. К вечеру небо потемнело, закружились снежинки. К утру след припорошило, но он был виден. Федот наварил впрок каши, заморозил ее и потянул легкие нарты в обратную сторону. Кроме еды взял с собой только топор, засапожный нож и меховое одеяло. Едва вышел на хрупкий морской лед, прежний след стал теряться, приходилось часто останавливаться, подолгу высматривать старую колею. Небо разъяснилось и снова потемнело, опять с заката понеслись колючие снежинки, но он успел увидеть крест.

Тела товарищей под ледовым холмиком были прикрыты наметенным сугробом, казались собранными в последний путь и не мутили душу. Федот помолился, смахнул снег с порубленной нарты, нашел их ружье, котел, топор, моржовые клыки, обмел медвежью тушу, настрогал мяса, вырубил медвежий бок, чтобы развести на нем огонь «Что не сгорит, то останется в дорогу пропекшимся», — подумал, нащипал лучин с остатков нарты, развел костер. Затрещало, схватилось пламенем сало, черный сытный дым, пополз по льду. Снег повалил гуще и вскоре накрыл так, что пропал из виду крест. Разгребая сугробы ногами, Федот нашел одеяла покойных. Им они были не нужны, а ему облегчали ночлег. К утру снегопад поредел, в воздухе кружились редкие веселые снежинки, сквозь них тускло просвечивало солнце. Попов высунул нос из-под одеял, осмотрелся, затем тяжко поднялся, сбрасывая с себя сугроб, поискал глазами старый след и не увидел его. «Ну, вот и все! — пробормотал, разгребая снег над заметенным кострищем. — Милует Бог жизнью, да не милует богатством». Искать коч в бескрайнем ледовом поле было делом безнадежным.