Олег Слободчиков - Первопроходцы

Жира он не жалел, развел большой костер на льду. Когда огонь зашипел в проталине — передвинул его. Разогрел мясо, плотно поел, собрал нарту и двинулся на полдень. То теряя прежний, местами едва различимый, след, то снова выходя на него, Федот даже не думал о том, что может заплутать, присаживался для отдыха, глядел на компас и вдаль — не покажется ли мыс, вышел к заливу и вскоре был возле балагана. Здесь у очага он окончательно решил, что в одиночку коч не найти. Вывезенной с него кости и рухляди не хватало, чтобы вернуть даже половину старого долга, а купец по уговору потребует рост за тринадцать лет, и тогда остаток жизни пройдет на правеже. Со всей ясностью Федот понял, что если коч не найдется, то лучше ему не возвращаться не только на Русь, но и в Якутский острог.

— Зря не остался с Пантелеем! — пробормотал вслух, глядя на огонь.

Очаг постреливал искрами. Они бойко взлетали к черному потолку, падали на меховое одеяло и пахло паленой шерстью. Остро вспомнился разговор у костра за морем, при живых еще спутниках. Пришла догадка, что покойный Иван Ретькин боялся дожить до времен, когда внуки забудут русский язык и растворятся на чужой для него земле, в чужом для него народе. Отдохнув в балагане, Федот сложил в нарты рухлядь, фузею, одеяло, взял один моржовый клык, остальное спрятал и двинулся к зимовью, которое было головной болью якутских воевод. Соболя на Омолое не промышляли, не каждый год непогода собирала в этих местах торговые суда, а потому держать здесь служилых людей было накладно. Но иногда тут случались воровские ярмарки.

Погромыхивая полозьями, поскрипывая мерзлыми копыльями, нарта легко шла по крепкому речному льду. Ветер дул в спину. Федот узнал изгиб берега перед зимовьем, увидел дымы и окончательно уверился, что это Омолой. Вскоре его взгляду открылись три торговых коча, вытянутые на сушу. Одинокий путник был замечен, зимовейщики пошли ему навстречу. При виде жилья и людей силы стали оставлять Федота. К нему подбежали четверо: молодой с синими камушками восторженно блестевших глаз на радостном лице, другой был старше, с глазами добрыми, в которых примечалась тихая вселенская печаль, и еще двое мужей им под стать с ангельскими лицами и выбеленными стужей бородами.

— С праздником! — Подхватили бечеву нарты и легко потянули ее к зимовью.

— С каким? — спросил Федот. Свой голос показался ему чужим и незнакомым.

— Михайлов день! — С любопытством разглядывали его встречавшие, но не спрашивали, кто таков и откуда идет.

Он тоже разглядывал их, не находя в лицах ни степенной кичливости торговых, ни удали промышленных, ни важной заносчивости служилых людей. Все были одеты в неумело сшитые парки, штаны, ичиги из плохо выделанных шкур, но глаза и лица поразительно светлы.

— Казаки в зимовье есть? — спросил Федот. Прокашлявшись и затаив дыхание, ждал ответа, что он помер, и ни впереди, ни позади уже нет ничего.

— Только торговые, их работные да мы, гулящие! — приветливо улыбаясь, охотно ответил один из самозваных помощников.

— Это Омолой? — на всякий случай переспросил Федот.

— Омолой! — ответил другой и добавил: — Нас льды не пустили дальше, маемся тут.

Ноги Федота с каждым шагом наливались свинцом, а освободившиеся от бечевы плечи превращались в крылья, не от того ли, как во хмелю, ему казалось, что неправдоподобно искрится снег и лед под ногами? Гулящие привели его к знакомому Омолойскому зимовью. Возле изб толпились любопытные. Вблизи Федот узнал приказчиков купцов Свешникова и Босого. Они обступили его, степенные, важные, мнительные, ни словом ни взглядом не показывали, что знакомы. Среди них, как луна при солнце, поблекли и пропали «ангелы» в драной одежке. Со всех сторон посыпались вопросы. Федот водил глазами и не мог раскрыть рта, чтобы ответить.

— Человек едва на ногах держится, — подхватил его по руку Федька Катаев. Приказал кому-то внести нарту в сени, ввел Федота в жарко натопленную избу и стал выпроваживать любопытных. — Отдохнет, все скажет!.. Подтопите баню: со вчерашнего не должна совсем выстыть.

Против очага был неубранный праздничный стол с запахом печеного хлеба и кислой браги. Федот окинул его тоскливым взглядом и припал к горячим обводам чувала из обожженной глины. Катаев с улыбкой спросил:

— Хлеба? Браги? Или сперва попаришься?

— Не узнаешь? — просипел Федот. — Федотка я Попов, приказчик купца Усова.

Ахнул Федька Федоров Катаев, пристально вглядываясь в обветренное лицо пришельца, почесал затылок приказчик Кирилла Босого. От Юшки Селиверстова оба слышали, что кочи Федота Попова и Бессона Астафьева пропали, а люди погибли, теперь разглядывали пришлого как выходца с того света.

— Так оно и есть! — непослушной, тяжелой рукой, Федот отодрал шапку от волос и бороды, натужно перекрестился. — Может быть, Осташка Кудрин своих людей сберег и вернулся, а мои все погибли! — Зевнул от морившего тепла и положил на восток три поясных поклона. — Вдруг что слышали о нем? — спросил, с трудом ворочая косным языком.

Приказчики удивленно переглянулись, озадаченно помотали бородами.

— А знаете ли что про Луку Сиверова, приказчика купца Усова?

Во льдах он часто вспоминал бывшего связчика и надеялся, что Лука разбогател на приострожной торговле.

— Слыхали! — обыденно ответил Федька, и плутоватые лучики разбежались из уголков его глаз. — Проторговался, запил, хотел вернуться на Русь, но одумался и, по немощи, принял постриг в Спасском монастыре.

— Вон что! — Федот ниже опустил тяжелую голову.

В дом ворвались полупьяные работные, веселые и любопытные, выразительно покосились на кувшин с брагой. Катаев намазал икрой ломоть хлеба, подал Федоту. Он пожевал без жадности, до предложенной чарки не дотронулся. Работные люди весело выпили во славу Божью, подхватили его под руки, увели в баню. Отогревшись, Федот едва не уснул на полке, но теми же работными был одет и возвращен в избу. Только на другой день, проснувшись после полудня, он всласть напарился и насладился праздничным столом. Даже в первом, ярком хмелю на расспросы зимовейщиков отвечал туманно и осторожно, но доброжелательно слушал предложения скупить рухлядь за хорошую цену. По утрам его не беспокоили, давая покой после многих трудов. А он подолгу лежал, притворяясь спящим, думал. Едва поднимался, его, как милого гостя, усаживали за стол. От горячего вина Федот благоразумно воздерживался, хотя душа алкала праздника и забвения. Отдохнув, сходил в балаган, привез нартой остатки моржовой кости. Торговые люди пустили по рукам заморные клыки. Добыча восхищала их, хотя все понимали, что она не окупает затрат на предприятие, длившееся десять лет сряду. Попову сочувствовали, предлагали дармовую выпивку в утешение и за помин погибших, но стоило ему открыть рот, замирали, вдумываясь в каждое произнесенное им слово.