Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Надо уходить!

— Надо! — пробормотал Михей и, помолчав, добавил: — Дольше сидеть — всем гибель!

Вера, с которой он шел и плыл сюда, пропала еще на пепелище Ермилового зимовья. Блазнившаяся слава поманила и ускользнула, как он сам из объятий любимой женщины, и достанется тому, кто пришел сюда первым: так заведено на Руси, а может быть, и на всем белом свете. Калинка Куропот, зазывавший Стадухина в этот поход с Анадыря, а теперь мучимый гниющими ранами, принял его печальную заминку за сомнение, бросил на него колючий и требовательный взгляд:

— Со дня на день ветер переменится!

Окинув виноватыми глазами товарищей, Михей кивнул, соглашаясь. Уже не было нужды собираться в круг, спрашивать каждого: по лицам все было понятно. Чтобы спустить коч на воду и выйти в залив, надо было отогнать осаждавших от зимовья, а их собралось сотни полторы. Ламуты прятались за деревьями и кустарником, присматривались, чтобы пойти на очередной приступ, поджечь или проломить частокол.

— Аманатов отпустим? — спросил брата Тарх.

— Полезут пуще прежнего…

— Надо отпустить одного с подарком, — тяжело дыша, подсказал Калинка.

— У нас есть две гривенницы бисера.

— Думаешь, станут делить и передерутся?

— А чем они лучше наших? — едко скривился промышленный.

— Пятерых с собой возьмем! — поддержал его Тарх. — После где-нибудь высадим. Как быть с женками?

— Сами решайте! — досадливо отмахнулся атаман.

Пытаясь отстраниться от своей безнадежной тоски по Арине, он пробовал сожительствовать с анадырской анаулкой, потом с ламуткой. С той и другой было плохо. Михей оставил их и больше не пытался сблизиться с женщинами, но не запрещал этого товарищам.

— Кто захочет идти с нами — заберем, кто нет — тем воля! — как о разумеющемся объявил Тарх.

— Можно попробовать, — поколебавшись, согласился Михей. — Наградим самого захудалого аманата, под которого родня не дала ясак.

Тарх снял колодки с одного из безучастно сидевших заложников, вывел к воротам, вложил ему в руку кожаный узелок с бисером и откинул закладной брус.

— Иди! — мотнул головой в сторону леса.

В щелках глаз ламута недоуменно блеснули черные бусинки. Сжав в руке узелок, он сиганул в сторону, как поднятый с лежки заяц, пригибаясь и виляя из стороны в сторону, побежал на полусогнутых ногах. Хитрость удалась, ламуты отступили вглубь леса и на кошку, где стояли их берестяные чумы. Воспользовавшись этим, ватажка собрала пожитки, охочие взвалили мешки на заложников, сами понесли к кочу раненых товарищей. Из семи ясырок две остались в зимовье: корячка и ламутка.

— Дура! — на прощание обругал женку Тарх. — Чем плохо было со мной?

Корячка что-то неприязненно гыркнула. Тарх подхватил пищаль, не оборачиваясь, пошел следом за товарищами к кочу, который стоял на покатах в двух десятках шагов. В нем укрывались трое, стерегли со стороны реки.

— Мы тут тоже говорим — уходить надо! — Стали помогать складывать добро. — Скоро начнется отлив!

Они приняли раненых, положили их на одеяла. Поднявшаяся вода стояла в реке, как в озере, замерев в противоборстве течения и прилива, чуть бугрилась волнами в месте спора. Рассеялись облака, обнажились синева и багрянец здешнего вечера. Солнце беспечно висело над розовеющей водой.

— Налегай! — скомандовал Михей и уперся плечом в борт.

Коч соскользнул на воду, закачался, оживая. Ламуты увидели, что пришельцы бросили зимовье, завыли, подступая к незащищенному частоколу. Несколько стрел чмокнули воду возле судна.

— Теперь вся рыба в речке ваша! — обернувшись к озиравшимся заложникам, съязвил Тарх. — Ешьте на здоровье!

— Вспомнят еще добрым словом, когда коряки придут! — Стадухины бросили на воду лаги и последними вскарабкались на борт.

Река потекла к морю. По пояс мокрые гребцы разобрали шесты и весла. Брошенные аманаты постояли в недоумении, поняли, что отпущены, и побрели к берегу. Едва на судне подняли парус — над зимовьем закурился дымок.

— Придурошные! — с сожалением выругался Калинка. — Могли бы от чужаков спасаться.

— От большой любви к нам! — усмехнулся старший Стадухин. — Ну, и куда теперь? — спросил с кривой усмешкой в седеющей бороде. Золотившиеся когда-то усы как-то незаметно вылиняли в один цвет с ней. — На Гижигу или Пенжину? Может быть, на Погычу?

— Лишь бы не в обратную сторону! — ответил Тарх, поглядывая на ясное солнце и непонятно чему радуясь.

— Бог выведет по грехам! — буркнул Калинка. — Кому что на роду написано — то и сбудется!

— Мое сбылось! — холодно скалясь, сквозь зубы процедил Михей. — Хоть бы вам выйти на Лену! — взглянул на брата. — Мне-то уже разве только на правеж к Господу!

— Великому мужу и честь велика! — с претерпеваемой болью в лице вздохнул Калинка, задрал полу кожаной рубахи, обнажив повязку из листьев. Она была напитана гноем и сукровицей.

А возле устья речки все выше поднимался столб дыма. Ламуты весело плясали возле горящего зимовья и победно потрясали оружием.

— Не глумитесь! — укорил говоривших Тарх. — Силком нас никто не гнал. Сами судьбу выбирали.

— Бог рассудит! — мотнул бородой Михей и приказал крепить парус.

Отмель, прикрывавшую вход в устье реки, удалось обойти на веслах при отливе. За ней ветер дул порывами, морщиня пологие спины волн узкими полосами. Парус мотало и полоскало, пришлось его спустить. Опять на веслах гребцы повели судно в виду сопок. На другие сутки обошли мыс.

— Ни воды, ни еды! — пожаловался брату Тарх. — Женки жуют кожу.

— Высматривай речку! — бесстрастно ответил Михей.

Так, останавливаясь, чтобы набрать воды, наловить рыбы, накопать корней, они неспешно плыли в неведомый край. Чаще всего дули гнилые ветры с востока: сырые с дождями и туманами. Раненые умирали, их предавали земле, на видном месте ставили кресты, которыми отмечали путь от самой Пенжины.

— Красота-то какая! — отвлекаясь от мрачных мыслей, указал на берег Тарх. — На наши родные места похоже.

Михей обернулся, неприязненно щурясь, проворчал:

— Ничего хорошего по эту сторону Камня нет. Глазу остановиться не на чем… Там Ангара, Индигирка, Колыма. А тут… — Шевельнул губами в бороде, будто хотел сплюнуть, но не решился рассердить водяного.

Ветер гнал волну с юго-запада. Скручиваясь белой трубой, она неслась вдоль высокого, ровного, покатого берега из песка и окатыша. На нем густо, без обычных криков, сидели чайки. По мокрой полосе бегали трясогузки, собирая выброшенные морем корма. Вода в бочке кончилась, одежда гребцов и женщин отсырела. А на берегу валялось много плавника. По верхней кромке мотались на ветру зеленая трава и кустарник. Впереди показался долгий мыс, похожий на вытянутую по воде в море журавлиную шею и голову с длинным острым клювом. В этом месте к берегу выходил хребет сопочника и заканчивался округлой горой вроде туловища птицы. За ним тянулась вдаль цепь безлесого отрога и уходила к едва видневшимся с моря снежным вершинам.