Олег Слободчиков - Первопроходцы

Тарх присвистнул:

— Хорошо, однако, сидели!

— Есть соболишко, — с пониманием кивнул сивобородый. — Похуже колымского, зато много. Только Епишев с казаками недолго продержался: из-за нападений бросил острожек и уплыл на Улью. Аманаты разбежались, ламуты острог сожгли и растащили. Мы заново строим, воюем, аманатим, и вам придется здесь зимовать. Через Камень идти поздно…

— Пора! — Сивобородый кивнул на стихающий спор воды в устье. — Отчерпаем воду из вашего коча — а там, вместе, даст Бог, столкнем его в море, пока не занесло песком.

Той осенью, когда остатки стадухинской полусотни встретились с ленскими казаками Андрея Булыгина, а Бугор пьянствовал на Омолое, Юша Селиверстов сумел пригнать коч к Жиганскому острожку и заставил своих людей вытянуть его на берег. Утром по реке пошла шуга.

— Головой думать надо! — хвастал удачей, гоголем похаживал среди служилых, торговых и гулящих насельников, выспрашивал ленские новости, об Анадыре же старался помалкивать, и в некогда ясных глазах его тлела розовая муть прожилок.

Добыча говорила за себя: шестьдесят восемь пудов рыбьего зуба, взвешенные жиганскими таможенниками, привели в изумление всех бывших здесь людей. Столько кости не провозил никто. Желавших угостить и разговорить Селиверстова было много. Но он удерживался от хмельного и уклонялся от бесед, с озабоченным видом ходил на реку, долбил пешней крепнущий лед, скупал нарты и нанимал гулящих людей, тянуть груз до Якутского острога. Новости же оттуда были двоякие: воеводу Францбекова увезли в Москву за приставами по жалобам о вымогательствах. Это хорошо! На то Юша и надеялся, когда уговаривался о дележе прибыли. Беда, что с тех пор воеводу Ивана Акинфова сменил воевода Михайла Лодыженский и, по слухам, у него были в чести торговые люди, грабившие Селиверстова на Яне. Юша ломал голову, как взять с них долг за отнятое добро. За годы, проведенные в походе, он так часто говорил про обещанные казне пятьдесят пудов кости, что поверил в это сам. И все же время от времени бес злорадно напоминал, что кроме кабал воеводе Францбекову им был подписан уговор на отдачу двух из трех частей прибыли. К тому же Юша обязывался привезти шестьдесят сороков колымских соболей по тамошним ценам, за которые взял деньги перед походом. Были и другие долги. По его мысленному рассуждению, если новый воевода возьмет в казну пятьдесят пудов кости, то он хотя бы вернет свои кровные вложенные в дело двести рублей, что-то останется от скупленных на Колыме соболей. Если воевода потребует все по письменному уговору — быть в долгах великих. «Каким местом думал, когда подписывал грамоту!» — язвил бес. Селиверстов в споре с ним пересчитывал, с чем бы мог явиться в Якутский острог, кабы не паводок да не угнанный ветром коч, и ревностно доказывал себе, что делал все правильно, но Бог попустил, а лютый взыскал.

Едва окреп лед, Юша ушел к Якутскому острогу с караваном собачьих упряжек. За нарты, труд и хлеб уговорился расплатиться деньгами, не скупился на задаток, не обманывал, но и не давал погонщикам передышки. С измотанными людьми и собаками он прибыл на место к Михайлову дню. Время было позднее, ворота заперты, но воротник с караульным казаком, узнав, какой груз и откуда, впустили всех. Погонщики подвели упряжки к съезжей избе, собаки легли на снег, Юша в изнеможении упал на тесовое крыльцо. На этот раз он не притворялся, силы оставили его. Собаки выгрызали лед из лап, погонщики едва передвигались от усталости. Был сумеречный вечер с низким серым небом, сквозь которое тускло пробивался свет зажигавшихся звезд. Воевода и служилые люди отдыхали. Ни одного знакомого человека Селиверстов не встретил. Таможенный казак бегло осмотрел груз, открыл съезжую избу, велел заволочь нарты в сени, выдал из казны рыбу на питание собакам и людям, отправил всех на ночлег в свободную тюрьму. А при остроге их было больше десятка. Селиверстову все это показалось плохим знаком, но спорить не было сил, к тому же казенка оказалась хорошо протопленной прислуживавшей якуткой. Отогревшись, его люди разомлели и опустились на земляной пол. Утром Юша почувствовал себя отдохнувшим и голодным. Он наелся холодной рыбы, сваренной якуткой, стал чистить и расправлять смятый кафтан, чтобы предстать перед воеводой в красной одежде. Голова его работала ясно, придумывая новые слова оправданий на разные случаи опроса.

— Где тут вчерашние? — рявкнул кто-то за тесовой дверью.

Селиверстов с готовностью распахнул ее, увидел незнакомого казака, привезенного новым воеводой, поскольку тот держался не по чину важно и самоуверенно.

— Кормите собак! — приказал и добавил, бросив уважительный взгляд на шапку, обшитую черными собольими спинками: — Спозаранку воют, запертые!

Погонщики стали одеваться, Юша вышел следом за ними. Не дождавшись посыльного от воеводы или письменного головы, встал у крыльца съезжей избы, напоминая о себе. Все для него было новым, будто ушел отсюда лет десять назад. Наконец, на холод выскочил служка в жупане, с лицом, похожим на моржовую морду без клыков, огляделся, поежился, задирая плечи к ушам, окликнул, дыхнув паром из-под усов, нависших до выбритого подбородка. Нарты стояли в сенях с оттаявшими, но не развязанными узлами ремней. Возле них на лавке сидел торговый человек со знакомым лицом. Соболья шапка лежала на его коленях, редкие русые волосы были аккуратно расчесаны на пробор и свисали до плеч, сквозь них просвечивали темечко и макушка. Приглядевшись, Юша узнал свешниковского приказчика Федьку Катаева из бывших стадухинских казаков. На вопросительный взгляд Селиверстова тот кивнул и рассмеялся:

— Гляди узлы! Не вскрывал ли кто твои животы!

— А ты кто такой? — заносчиво спросил было Селиверстов.

— Целовальник! — коротко ответил Федька и опять утробно хохотнул: — Был казаком на Оймяконе и Колыме, потом торговым, нынче выбрали целовальником. Чего только не случится на этом свете, — самодовольно ухмыльнулся и спросил: — Как там Мишка Стадухин, жив ли?

— Пропал! — неохотно ответил Селиверстов, осматривая узлы. Вскинул плутовато прищуренные глаза: — Мстить будешь за Мишкин грех?

— Нет! — резко ответил Федька. — Я на него зла не держу. Правильный был казак! — Перекрестился. — Теперь и не пойму, отчего его не любили: работал больше всех, под стрелы лез первым, чужого не брал…

Селиверстов почуял в Федькиных словах намек на свои грехи, прокашлялся, пожал плечами, отмолчался. Смотр привезенной кости и рухляди велся при таможенном и письменном головах, при целовальнике Федьке Федорове Катаеве. Последним пришел дьяк, потребовал наказную память, сверил ее с принятой от Францбекова. Таможенный голова, наглядевшись на отборные клыки, побежал к воеводе сообщить о прибытии охочего человека с Анадыря. Селиверстов при начальных людях старался помалкивать, только пометывал на них быстрые скользкие взгляды и гадал, как с него потребуют явленное при Францбекове. Примечая восхищенные лица служилых, надеялся, что возьмут десятину и отпустят. Казаки поставили кресло, накрыли его шкурами. В избу вошел воевода в куцем нерусском кафтанишке, при ляшских усах, с толстым, гладко выбритым подбородком, как это нынче было принято у большинства людей царских чинов. Дородный и одышливый, он важно сел на приготовленное место, с любопытством уставился на рыбий зуб и привезенную рухлядь. От его приветливого вида на сердце Юши потеплело. При воеводе, дьяке и целовальнике заново была пересчитана, перевешана кость, перещупаны соболя и лисы. Со всего привезенного вычли десятину. Федька привел торговых людей. Они степенно откланялись воеводе, оценили оставшуюся рухлядь и кость.