Олег Слободчиков - Первопроходцы

Казаки с Вилюем были поставлены перед воеводой и оправдывались не только по селиверстовскому ложному обвинению. Зимуя на Омолое, чувствуя себя богатыми, они хорошо погуляли, а двое промышленных людей, возвращавшиеся с ними на Лену, продали паевую кость и повернули в обратную сторону. Но Евсей Павлов, сопровождавший дежневскую казну, предъявил отпускную грамоту колымского приказного, где было указано, что десятину те промышленные оплатили в Нижнем остроге и она положена к казенной кости. Плата покупной и продажной пошлин, по их свидетельству, осталась на Проньке Аминове. Всех отпустили без кнута и батогов. Бугор, не остыв от страстей, в сенях пнул Селиверстова под зад. Тот рыкнул возмущенным голосом, но драки не случилось. В следующий миг Васька вопил и тискал в объятьях сына боярского, входившего в съезжую избу. Из его восклицаний Юша понял, что это Курбат Иванов, приглядевшись, сам узнал его, с недоумением пожал плечами и понуро вышел. Он помнил Курбата, казака по тобольскому окладу, знал, что тот долго служил в верховьях Лены, ставил там острог, из первых служилых ходил к Байкалу. Свесив голову и глядя под ноги, Юша вышел, вспоминая острожные слухи, что в среднем чине Курбат служил приказным на Олекме, не собрал объявленный посул и был в опале. С Юши, содрали все меха, которые чего-то стоили, но оставили на плечах суконный кафтан. Курбата, похоже, обобрали дочиста, описав в казну дом и все животы. Судя по одежде сына боярского, который вошел в съезжую избу, ему была оставлена только шапка. Сам опальный за великие долги, Селиверстов сочувствовал служилому, но поговорить с ним не случалось. Через неделю приставы снова привели его в съезжую избу. Перед письменным головой и дьяком стоял тот самый сын боярский Курбат Иванов в кожаной рубахе и чирках, сшитых из сношенных бахил.

— Гуляешь? — гневно пытал его дьяк.

— Жена с детьми меж дворов скитаются, милостынями живут, — смущенно оправдывался тот. — А Васька позвал в кабак по старой памяти. Не смог отказать товарищу.

Дьяк рассерженно кашлянул, перевел взгляд на Селиверстова, стоявшего перед ним с немигающими глазами и подрагивавшей бородой. Спросил, не переждав его поклонов, встречал ли Амоса Михайлова и где? Не совсем понимая, зачем понадобился начальным людям, Юша отвечал, что встречал в Крестовой протоке, в устье Лены.

— По свидетельству Ермолина и Павлова, сотник зимовал на Омолое, — хмуря брови и шелестя бумагами, поданными писарем, проворчал письменный голова.

— Третий год добирается к месту службы! — чертыхнулся дьяк и вскинул глаза на Селиверстова. — Говорят, ты мореход искусный и удачлив. Поплывешь Леной и Студеным морем на Колыму, потом пойдешь на Анадырь. Во всем будешь прямить Курбату — отправляем его на перемену Дежневу, — строгими глазами указал на бедно одетого сына боярского. — И будешь собирать там свои долги.

Дьяк встал и вышел, а письменный голова начал устно наставлять Курбата:

— Догоните Михайлова, отнимите у него прежнюю наказную память. Пусть служит на Алазее… Если доберется хотя бы туда. — Писец, скрипевший пером, поднял голову, присыпал сырые чернила песком.

Голова взял у него грамоту, стряхнул песок, стал внятно читать. Оторвавшись, устно добавил:

— В числе прибранных людишек возьмете казака Данилу Филиппова.

— Одной бедой с тобою связаны — оба в долгах, — тяжко вздыхая, обратился Юша к Курбату, едва они были отпущены. И добавил со злостью, сдерживая голос до шипения: — Лишь бы отсюда выбраться! — Вспомнив Студеное море, дальние реки, распрямил грудь и пророкотал так, что был услышан в съезжей избе, и на сторожевой башне: — Какой кочишко готовить к плаванию, не сказали? — И показалось ему, что беды, преследовавшие в прежнем походе, наконец-то отвязались.

В конце июля казенный коч с Селиверстовым на корме и с его подневольным приставом сыном боярским Курбатом Ивановым отчалил от пристани Якутского острога. Курбат вез на Анадырь жену и двух сыновей, еще не вышедших в служилый возраст. Данилка Филиппов, наслышанный от анадырских товарищей о грехах Селиверстова, неприязни к нему не показывал, а Курбат, как и Мишка Стадухин, жестко пресекал среди своих людей всякие споры и распри. На воде Юша вновь почувствовал себя человеком, каким его создал Бог. С мстительной усмешкой то и дело оборачивался к верховьям Лены, понимал, что обратно уже не вернется, но беспечально глядел на далекую размытую черту, соединяющую небо с водой, и с тихой радостью в груди думал: так бы вот плыть и плыть всю оставшуюся жизнь, и лучше всего одному. Хотя нет! Бабу бы! Русскую, добрую, покорную, тихую, ласковую.

— Ваську, дружка твоего, — обернулся к Курбату и голос его раскатился по воде до дальних берегов, — угораздило на старости лет связаться с якуткой. Тиха, покорна, как собачка, всюду за ним ходит. Васька в кабаке гуляет, она против крыльца сидит. Однако баба есть баба! Тишком да лаской принудила дом купить.

Курбат, вымученно улыбнувшись, покачал головой.

— Я думал, старого бродягу могила исправит. Однако ж, — обернулся к жене, чистившей рыбу, — на всех есть хомуток. Так, наверное, и лучше! — Помолчав, добавил: — Васька купил дом пропавшего Ивашки Ретькина. А тот, когда бежал, бросил женку тунгусской породы. Не гнать же! Васька ее пожалел и живет теперь с двумя. Обоих кормит.

Для Селиверстова эта новость была в диковинку. Покряхтев, то ли с осуждением, то ли с завистью, он проворчал:

— Куда попы глядят?.. Однако, как всегда, нас поздновато отпустили. Ладно хоть до Ильина дня. У моря будем молить Николу о попутном ветре. Пройти бы Святой Нос, там до Колымы недалече! — И громко, чтобы все слышали, похвастал, покосившись на Филиппова. — Оттуда мы с Данилкой приведем вас на Анадырь лучше всякого вожа.

В устье Алдана коч Курбата Иванова встретился со стругами служилых и промышленных людей, плывших с ясаком с Ламы из-за Великого Камня. Среди них были люди Михея Стадухина и его брат Тарх. Он узнал Селиверстова, подвел струг к корме казенного коча. спросил:

— Что там брат Герасим? Жив?

— Живой! Рыбой торгует, прижил младенца от Мишкиной жены!

Пропустив мимо ушей весть про младенца, Тарх радостно перекрестился:

— Слава Богу!

— Мишка жив ли? — спросил Селиверстов. — Шесть лет ни слуху ни духу!

— Живой был, когда уходили аргишами. Служит в Охотском острожке у Андрейки Булыгина.

— Что к жене и сыну не возвращается? — язвительно осклабился Юша.

— Больше половины ватажных погибли, — смахнул с головы шапку и перекрестился Тарх. — Брат кается, будто по его вине, отслуживает грех. Там война беспрестанная, а служилых мало… — И спохватился: — Торговый Мишка Баев, Богдашка — поповский покрученник, объявились ли?