Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Поплывешь встреч солнца — пойду, хоть и обещал Мишке ждать.

— А что там?

— Не знаю!

— Зачем идти невесть куда, невесть зачем, когда на этой реке еще ни промышленных, ни торговых людей нет, а народов множество?

— Плыви, торгуй! — равнодушно зевнул промышленный, удобней устраиваясь под солнцем.

— В долю взял бы, — стал прельщать Стахеев. — Пришли бы в Ленский… Тьфу ты! Нет уж Ленского острога, Головин перенес его на другой берег. Теперь на Лене новый Якутский острог. Ты бы в Якутском дом купил, зажил бы.

— И так живу. — Пантелей плотней сжал веки, делая вид, что дремлет.

— Ничего не пойму! — сквозь зубы выругался приказчик, вскочил, побежал ко Втору Гаврилову. Стал просить у него Калибу в толмачки.

Ясырку он тоже прельщал богатством, но она только смеялась и бросала на Вторку ласковые взгляды.

На четвертый день торговые люди потянули тяжелый коч вверх по протоке. Через три недели, довольный собой, Стахеев вернулся на том же судне, но без ватаги промышленных людей.

— Догнал Зыряна со Стадухиным и Афоню Андреева, — весело рассказывал в зимовье. — Ходили по притоку Колымы в верховья до самых гор, тамошние народы ясачили, серебро искали — не нашли. Порох, свинец купили весь.

Промышленные: афонины, зыряновские и те, что со мной пришли, хотят на прежнем погорелом месте зимовать большой ватагой. Тамошних юкагиров побили, новых аманатов взяли.

— Что там Мишка с Митькой? — спросил Пантелей. — Мирно живут?

— Кого там! — хохотнул торговый. — Каждый день дерутся. Кабы дикие не нападали — поубивали бы друг друга. Прямо как наши якутские власти: Головин засадил в тюрьму стольника Глебова с дьяком и письменным головой, туда же упек черных попов. Властвует один. И хорошо! Такого порядка как при нем, на Лене еще не было: никто ни с кем не воюет, все живут мирно. А то прежде как? Один в одну сторону тянет, другой в другую, как Мишка с Митькой.

Гусельниковский приказчик с подручными людьми дождался южака, отогнавшего льды за мыс, и уплыл в обратную сторону, к Алазее и Индигирке. Жизнь в зимовье пошла прежним чередом. Нападений не было, зимовейщики подолгу спали, ловили рыбу, линявшую птицу, изредка добывали оленей, бежавших к морю от ревущих туч овода.

В поисках серебряной горы русские отряды шныряли по притокам Колымы, воевали, брали заложников, пытали их по царскому указу. Ясыри говорили разное, чаще — нелепицу, понуждая служилых и промышленных людей забираться в притундровый лес с его болотной сыростью, в дебри жаркой северной тайги. Выбирались оттуда злыми, изъеденными гнусом и с каждым днем теряли веру в сказки о серебре.

Стадухин оставался при коче, на котором хранился припас двух отрядов и промысловой ватаги. Сочувствуя Коновалу, он оставлял его при себе. Якутка готовила еду. Стоило судну надолго встать у песчаной косы, которых по реке было много, Михей отпускал медведя, надеясь, что тот уйдет навсегда. Что не жить — щурился на блестящее синее русло реки, на голубую гору вдали, рыжие камни под днищем коча. Среди них плавно и безбоязненно шевелилась рыба.

Зверь вырос. На плаву его приходилось ковать к мачте цепью. Погромыхивая ею, он скакал на месте от безделья и сытости. Косолапые выпады были мгновенны, невозможно было предугадать, в какой миг где он окажется. Якутка и Федька Катаев, которого он почему-то любил задирать, терпя атаманскую дурь, обходили его кромкой бортов. Женщина помалкивала, казак вопил и злословил, если Михей отпускал зверя на берег, не сходил с судна. Коновал жестко избивал медведя при каждой попытке броситься. Михей не вступался за своего зверя, понимал, что иначе нельзя. Он рос, становился сильней. Время от времени замирал, вглядываясь в глаза атамана, как тот, что встретился на Оймяконе, пытался высмотреть слабосилие и готовился к броску. Михей, уловив миг, бил его по морде накрученной на руку аманатской цепью, смирял, понимал, что вынужден будет убить, и оттягивал тот день, ссылаясь на всякие вымышленные причины. Порой медведь уходил в тайгу на сутки и дольше, возвращался посмирневшим, влезал на борт и ложился возле цепи.

Однажды понадобилось сплавиться вниз по реке. На коче были трое мужчин и якутка. Они оттолкнули судно от берега, быстрое течение подхватило и вынесло его на стрежень. Впереди маячил обычный для Колымы желтый песчаный обрыв с нависшим лиственничником. Дальше завиднелся и стал слышен надвигавшийся залом, который не могли видеть из-за поворота и мыса. Михей понял, что тяжелый коч почти неуправляем, взялся за весло сам и посадил за другое якутку. В четыре весла они попытались отгрести от обрыва к песчаной косе, но судно несло к залому, ощетинившемуся против течения сотнями древесных стволов, под которые с грохотом уходила вода. Коч налетел на них бортом, как разъярившийся глупец на тесаки. Его стало переворачивать и захлестывать. Медведь, посаженный на цепь, скреб когтями борт и барахтался в воде. Стадухин кинулся к нему, освободил. Зверя понесло под деревья. «Судьба твоя такая!» — без жалости подумал атаман и бросился спасать судно. Топорами, тросами и жердями мужчины протолкнулись на стрежень. Коч снова понесло, разворачивая в водоворотах, но на этот раз на песчаную косу.

— Гляди-ка, живой! — вскрикнул Федька, указывая рукой на берег.

Стадухин увидел медведя, сушившегося на солнце. Им удалось причалить в удобном безопасном месте и крепко привязаться. Медведь долго не возвращался. Приближение зверя Михей почуял во время отдыха. Он нехотя приподнялся на локте, задрал сетку с лица. Но из кустарника выскочил лось, перекинул через борт рогатую морду с вислой губой и замер, уставившись на человека. Атаман цыкнул. Зверь удивленно вскинул рога и снова проломился сквозь береговой кустарник. К радости бывших на судне, медведь не вернулся ни этим, ни другим днем, но, чертыхаясь и кляня юкагирских послухов, из тайги выполз Зырян со своими людьми, следом за ними — Пашка Левонтьев с Семейкой Дежневым и стадухинскими казаками. Все были черны от дегтя, опухшие и до язв изъеденные гнусом. Чтобы не злить Митьку, Стадухин не стал спрашивать про серебро.

— Там не твой медведь смородину жрет? — Дежнев махнул рукой в сторону берега. — Сладкая да крупная, не чета нашей. И много. Насушить бы в зиму.

— Мы уже наелись до оскомины! — мирно ответил атаман, ни словом не помянув медведя.

От поисков серебра отказались. Афоня с промышленными людьми решил рубить свое промысловое зимовье. Зырян напирал на Стадухина, что государев острог должен стоять ближе к волоку на Алазею. Михей же спорил, что надо строить ближе к морю. Тянули жребий из шапки, гадали на Пашкиной Библии, выпадало то так, то эдак. Переругавшись, служилые и промышленные решили призвать человека, стороннего ватажным распрям, — шамана Чуну. Ламут камлал без бубна, плясал, разговаривал с деревьями, кидал жребий. С его руки три раза сряду выпадало одно и то же место — на колымском берегу против устья Анюя с островом. Спорщики молчали: кто с недоверием, кто с недоумением. Первым откликнулся Стадухин: