Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Знаем, у тебя есть! — канючили. — Отдал бы за перекупную цену, чего добру пропадать?

Бывший атаман сердито молчал, губы его были сжаты, глаза холодны, под облупившимся носом задиристо топорщились рыжие усы. Он чувствовал, что ветер может перемениться, и виноватых в том нет. Так и случилось. На другой день новоселовский караван судов снялся с якорей и ушел в море. Запас воды, еды и дров пополнялся несколько раз, так как в протоке пришлось простоять полторы недели.

Наконец, снова задуло с восхода. На судне подняли парус и продолжили путь вдоль унылого тундрового берега. На пятый день добродушное лицо Афонии посуровело, он что-то напряженно высматривал вдали и наконец указал Стадухину:

— Святой Нос! Гиблое место. Многие суда здесь побились, и твой сослуживец, Федька Чурка, на берег выбросился.

Обойдя мыс, Афоня незлобливо чертыхнулся. Прямой путь к западу был забит льдом. Казакам и промышленным пришлось сесть за весла и продвигаться, отталкивая льдины шестами. В заливе за Носом им встретился знакомый коч торгового приказчика Стахеева. Судно болталось на якоре, дожидаясь попутного ветра, чтобы плыть на Колыму. С него махали шапками, подзывали. Понятно было, что встреча не могла обойтись одними приветствиями и обменом новостей.

— Прошлый год у нас был, — весело загалдели казаки и промышленные, глаза их заблестели. — Неужто, успел обернуться за товаром?

Как ни спешили Михей с Афанасием, как ни ценили каждый день и час пути, но пройти мимо не могли. Сжав зубы, Стадухин согласился переменить курс. Афоня подвел суденышко к смоленому борту добротного купеческого коча, при резкой волне отмели ткнулся в него тупым носом.

— Чтоб вина никому не покупать! — прикрикнул казак на служилых и промышленных. — Кто ослушается, в кровь морды разобью!

Стахеев смиренно поклонился земляку и заговорил с печальным видом:

— Здравствуй, Михеюшка! Ангела тебе доброго, дорогой сродник!

— Что за беда? — Стадухин перескочил на его судно.

— Пограбили меня мои же покрученники! — качая головой, стал жаловаться Стахеев.

Вокруг него толпились подручные и торговые люди. Среди них Стадухин высмотрел Федьку Голого, прибыльно торговавшего на Лене. «Маловато народа, чтобы вести тяжелый коч!» — отметил про себя и настороженно спросил:

— Ты в какую сторону?

— На Колыму! Там у меня ватага промышляет. Живы ли?

— Живы были, когда уходили! И что теперь? Искать грабителей?

— Да где ж их сыщешь? — всхлипнул пинежец, зарозовев оспинками по щекам. У Стадухина отлегла от сердца тревога. — Все равно объявятся в Якутском, мимо не пройдут. Пусть воевода взыщет. А ты свези ему мою жалобную челобитную.

— Добро! — повеселев, согласился Михей и, обернувшись к передовщику-мореходу, приказал покрепче пришвартоваться. — Только пиши быстрей, каждый час дорог.

— Да у меня все написано. Нацарапаю, что с тобой грамотку шлю, и ладно.

Афанасий Андреев перешел на борт стахеевского коча, поприветствовал знакомых и встречных.

— А что это вдруг покрута взбунтовалась? — полюбопытствовал.

Стахеев стал обстоятельно и нудно рассказывать:

— Я в немилости у нового воеводы оттого, что был в милости у прежнего. Пострадавшие от Головина теперь взыскивают с нас, с тех, кто с ним ладил. Вернешься, даст Бог, пойдешь на поклон к Пушкину, помни! А покрученники мои взбунтовались, что их Головин заставлял строить острог за один только прокорм, а я при нем прибыли получал, вот они и решили взыскать с меня ходовым товаром. Серебро искать соблазнились, дураки. Государю, мол, послужим, он нас простит, а от вас, торговых, не убудет. А то, что мы ради прибылей круглый год маемся под парусом да на нартах, того им, завистникам, не понять.

— Ты давай-ка побыстрей, — поторопил земляка Студухин.

— Заемную грамотку на себя дали? — не обращая на него внимания, продолжал спрашивать передовщик.

— Дали! — тяжко вздохнул Стахеев и опять поднял руку с пером, обмокнутым в чернила. — Да когда теперь с них взыщешь. А меня на Колыме ждут. Следом плывут Епифанка Волынкин с Богдашкой Евдокимовым, Федотка Попов в устье Лены ждет своего приказного, посланного в Якутский за дозволением промышлять и торговать. Через год-другой на Колыму каждое лето будут приходить по десятку кочей. Успевать надо, а тут беда…

— Пиши, пиши! — сердито взглянул на разговорившегося приказчика Стадухин.

Стахеев опустил нос к написанной челобитной, снова обмакнул перо, старательно дописал несколько строк и присыпал их сухим песком. Михей с беспокойством зыркал по сторонам, приглядывая за своими людьми. Лица казаков ему не нравились. Бырчишка открыто выспрашивала, есть ли вино.

— Я вам сторгуюсь, дети блядины, так сторгуюсь, вы у меня водяному дедушке будете петь и плясать! — пригрозил рыкающим голосом.

Два коча недолго простояли рядом. Как ни просили люди Стахеева и Голого показать добытые на Колыме меха, Стадухин потряс перед ними паевым сороком черных соболей и велел выгребать из залива. Промышленные и казаки неохотно скинули швартовы, оттолкнулись шестами от купеческого коча. Афоня вскрикнул, тревожно озираясь по сторонам:

— Девка где? — Бросив руль, перемахнул на другое судно и вытащил из-под палубы упиравшуюся толмачку. — Спряталась, стерва!

Бырчик была пьяна и кричала, что желает вернуться на Колыму.

— Оставь ее нам! — смущенно попросил передовщика Стахеев. — Дадим хорошую перекупную цену товаром. Мы ведь одного купца пайщики и покрученники, чего там?

— Не продается! — рыкнул Афанасий и вместе с царапавшейся девкой перескочил на свой коч.

Прижав ее к себе одной рукой, встал к рулю, а едва суда разошлись на десяток саженей, отпустил вопившую толмачку, не вступая с ней в споры. Промышленные и казаки помалкивали, но глядели на него с укором.

— Куда спешим? — приглушенно роптали, выгребая. — Льды кругом. Постояли бы, рыбки наловили, в мясоед последнюю юколу доедаем, вода кончается.

— Вода в устье Яны солона и рыбы нет! — терпеливо отвечал Афоня.

— Постояли бы недельку-другую, — канючили казаки Бориска Прокопьев и Артемка Шестаков. — Сам говорил, что прямым сухим путем Лена ближе.

— Гребите, пока Бог дает путь! — ругнулся Михей. — Радуйтесь и терпите.

— И на Семейку Дежнева зря ты взъелся. — не унимался Артюшка, а Бориска смотрел за борт и громко сопел. — Его Бог любит, оттого ему раны и неудачи, а нам облегчение! — Лица казаков были трезвы и печальны. — Еще на Оймяконе приметил, — продолжал корить Артюшка, — пока он сидит в зимовье — нам Бог помогает, как ты его выпроводишь — не с воза упадем, так бык обгадит!

— Не за столом воздух испортишь, так в церкви! — хмуро буркнул Бориска и опять отвернул нос.